Воздуха в легких больше не остается, невыносимый запах полусгнивших яблок забирается внутрь и начинает разрывать меня на части.
Я кричу, чувствуя, как начинает трещать моя плоть.
Я просыпаюсь.
— Нормально? — спросил Бальдульф, нагнувшись надо мной. Когда смотришь снизу вверх на человеческие лица, их пропорции немного искажены, оттого часто возникает забавный эффект, видимый только мне. У Бальдульфа, например, подбородок с густой бородой, кажется огромным, как поросший бурьяном утес, а все остальное — наоборот непропорционально маленьким. Как будто глядишь в искривленное зеркало вроде тех, что бывают на ярмарках. Обычные зеркала я все равно не любила.
Взгляд у него был обеспокоенный, должно быть, выглядела я неважно.
Это полностью соответствовало моим ощущениям — в голове будто что-то ворочалось, как поднимающаяся квашня, разбухшая за ночь, трещало, скрипело…
— Вполне, — сказала я хриплым со сна голосом, — Кажется, всю ночь я боролась с голодным медведем.
— А я бы сказал, что их была целая стая, — глаза Бальдульфа весело подмигнули, — И готов поклясться лысиной Святой Ядвиги Силезской, им пришлось несладко.
— Будь уверен, Баль, они меня надолго запомнят. Дьявол, кажется они все-таки успели нагадить мне в голову…
— Это все вино, — поучительно заметил Бальдульф, отходя от кровати, — Пять стаканов вчерашних. Как говаривал в свое время Его Преосвященство епископ Тулузский, настоящее вино — столетний яд мудрости. Отведавший его мудрец умрет светлым и озаренным мудростью веков. Дурак же, втянув бочонок, расшибет насмерть лоб об стену…
— Хорошо, что мы не позвали его вчера на застолье.
— Он умер за пятьдесят лет до моего рождения, Альби.
— Тогда я на него не в обиде. Клаудо, где тебя носит? Подай наконец утреннюю мерку!
Клаудо подметал пол в гостиной, служившей мне и спальней. Услышав мой голос, он обронил метлу и двинулся к шкафу. Специально для сложных утренних пробуждений у меня была запасена бутылка хорошего хереса. Большая рюмка хереса, сдобренная щепоткой растертого тмина, двумя щепотками имбиря и листиком мяты, способна поднять мертвеца из могилы. Или, в моем случае, дать возможность многотонным утренним мыслям ворочаться чуть быстрее и не издавать неприятного скрежета.
— Кажется, теперь я готова к завтраку. А что у нас на завтрак?
— Сушеная треска, — Бальдульф постучал рыбиной, которую держал в руках, по столу. Хорошо, что ему не вздумалось использовать и четверти заложенной в нем силы, иначе стол разломился бы надвое. За треску в данном случае я не волновалась.
— Разве мы не ели ее вчера, Баль?
— Возможно.
— И два дня назад?..
— Все может быть.
— И три?..
— В чем никак нельзя упрекнуть сушеную треску, так это в нехватке полезных веществ, — заметил Бальдульф, придирчиво обнюхивая рыбешку, — Сама видишь, как великолепно она воздействует на память.
— Боюсь, даже слишком хорошо, — простонала я, — Потому что если я почувствую ее запах еще раз, то живо вспомню всю твою родословную до седьмого колена.
— Извини, Альби. До четверга нам придется примириться с компанией трески, даже если на самих начнет чешуя отрастать. А в четверг я состряпаю тебе настоящий пирог с потрохами!
Бальдульф подбросил в печь несколько прессованных больших таблеток угля и принялся разводить огонь, водрузив на плиту начищенный медный котелок. Сушеная треска — хитрая штука. Если попытаться ее разгрызть, это будет стоить нескольких зубов. Бальдульф поговаривал, что однажды спрятанная под доспех сушеная треска из солдатского пайка спасла ему жизнь, остановив острие вражеской глефы. Несмотря на то, что его рассказы о ратных подвигах внушали подозрения самого различного толка, в этот случай я бы поверила весьма охотно. Чтобы получить из сушеной трески что-либо, напоминающее еду хотя бы на ощупь, надо хорошенько разварить ее. Эта операция куда сложнее, чем может показаться. Стоит отвлечься всего на минуту, предоставив треску собственной воле, как из каменного бруска она превратится в полужидкие сгустки пронзительно воняющего месива, употреблять которое в пищу позволительно лишь умирающим от голода. Но Бальдульф достиг в этом искусстве определенного умения.
— Честно говоря, я прилично струхнул вчера, — сказал он, осторожно опуская треску в кипящую воду, — Ну, когда ты Темный культ помянула. Струханул как мальчишка какой, ей-Богу. Даже я не всегда понимаю, когда ты шутишь.
— Тебя все детские страшилки пугают?
— Нет, только те, за распространение которых можно угодить на епископский суд. Скажи спасибо, что капитан Ламберт не из болтливых.
— Что крамольного в невинном предположении?
— Крамольны мысли, а твои предположения лишь вытекают из них. Учитывая, какой цены стоило Церкви три века назад искоренение Темных культов, не удивительно, что клерикалы и по сегодняшний день корчатся при одном только упоминании о них…
— Великий Поход епископа Реннского, — сказала я, — Читала. Это у него получилось сломать хребет еретикам, потом еще сотню с лишком лет дожимали уцелевшие культы. Только без разницы все это. Я лишь сделала предположение на основе тех фактов, что дал сам Ламберт. Ничего не выдумывала, не сочиняла. Ты ведь сам знаешь. Поверь, если окажется, что в Нанте хозяйничает новый Темный культ, я обрадуюсь еще меньше всех прочих. Честное слово.
— Твое честное слово мало отличается от клятвы иезуита, — вздохнул Бальдульф, помешивая в котелке, — Только Церкви до него дела мало, ты это учитывай, Альби. Церковь — это механизм, настолько огромный и всесильный, что может перемолоть тысячу человек, не заметив того. И одну не в меру прыткую девчонку он и вовсе слизнет мимоходом. Просто есть вещи, о которых стоит помалкивать. Не потому, что этих вещей нет, а просто так — на всякий случай. Потому что именно случай может когда-нибудь спасти твою не в меру умную голову.
— Ты же сам говоришь, что Ламберт не расскажет клерикалам про мою выходку, — сказала я, — Насколько я понимаю, у слуг графа Нантского с церковниками не сильно-то теплые отношения?
— А когда бывали теплые отношения между сеньорами и церковниками? — удивился Бальдульф, — Это две овчарки, стерегущие стадо, и если они еще не вцепились друг дружке в глотку, так это только потому, что у них есть общее дело. Караулить овец.
— Сам ты старый баран!
— Старый баран уцелеет там, где молодого в похлебку отправят, — наставительно сказал Бальдульф, снимая пробу и морщась, — Нет, Его Сиятельство графа никогда нельзя было упрекнуть в горячей любви к Церкви, как и всех его предшественников. В прошлом у Его Сиятельства и Его Преосвященства были серьезные разногласия, которые чуть не кончились плачевно. Усугублялось это тем, что граф Нантский — старый соратник Императора, его верный сподвижник и боевой приятель. Да и епископ Нантской епархии — тоже не воробей, сам съесть с потрохами может. Подходящей закалки старик, верный пес Папы. В общем, когда эти двое что-то не поделили, дело запахло паленой шкурой. Гражданская война между сеньорами и церковниками в графстве — это еще похуже нашествия бретонцев, знаешь ли…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
