Летом 1825 года был возобновлен Богословский родник. Старец, собирая камешки в речке Саровке, выкидывал их на берег и унизывал ими бассейн родника. Около были устроены гряды, на которых старец садил лук и картофель. Так как в келию отца Дорофея, за четверть версты, ходить утружденному годами и болезнями старцу было уже тяжело, ему устроили сруб на холме, близ родника. Небольшой этот сруб, длиною и вышиною в сажен и шириною в два аршина, имел крышу скатом в одну сторону. Ни окон, ни дверей не было. Под стенку надо было подлезать. Сюда старец укрывался от дневного зноя. Через два года ему устроили здесь новую келию, с дверью, но без окон. И тогда он в этом месте стал проводить все дни, с утра, лишь к вечеру возвращаясь в Саров. Рано утром, в четыре, иногда и в два часа по полуночи, старец отправлялся в ближнюю пустыньку. Он шел в своем белом холщовом балахоне, в старой камилавке, с топором в руке. На спине у него котомка, набитая камнями и песком. Поверх песку лежало Евангелие. У него спрашивали, зачем он удручает себя этой тяжестью.
– Томлю томящего мя! – отвечал старец.
Стечение народа, желавшего кто лишь взглянуть на него, кто принять благословение, кто спросить у него совета, – все увеличивалось. Кто ждал его в Сарове, кто надеялся увидать его на дороге, кто спешил застать его в пустыньке и быть свидетелем трудов его. Особенно велико было стечение народа вокруг старца в праздничные дни, когда он возвращался после принятия Святых Таин из храма. Он шел, как подходил к чаше – в мантии, епитрахили, поручах. Шел медленно среди теснившегося вокруг него народа, и всякому хотелось взглянуть на него, протискаться поближе к нему. Но он ни с кем тут не говорил, никого не благословлял, ничего не видел. Светлое лицо его выражало глубокую сосредоточенность. Он весь был полон радости и сознания соединения со Христом. И никто не смел прикоснуться к нему. Войдя же в келию, старец принимал посетителей и говорил с ними. Великою духовною силой полна была речь отца Серафима. Смиренная, пылающая верой и любовью, она как бы снимала повязку с глаз, открывала новые горизонты, звала человека к совершению высокого его земного призвания – служения Богу как источнику добра, правды и счастья. Эти беседы уясняли ярко все заблуждения жизни, освещали путь впереди, возбуждали жажду новой, лучшей жизни, покоряли старцу волю и сердце слушателей, вливали в них тишину и покой. Все, что старец ни говорил, все то он основывал на словах Писания, на примере святых. Он всегда говорил то, что в данных обстоятельствах было самое важное, нужное для человека. Речь его еще потому имела такую силу, что сам он первый исполнял все то, чему учил других. По прекрасному, меткому сравнению отца Серафима: «Учить других – это как с высокой колокольни бросать камни вниз; а самому исполнять – это как с мешком камней на спине подниматься на высокую колокольню». Свои благодатные дары старец таил, не открывая их без крайней нужды. Вообще он был сторонник сосредоточенной жизни и находил, что и мирским людям надо быть сдержанными и не открываться[1] легко другим людям. Вот что он пишет по этому поводу:
«Не должно без нужды другому открывать сердца своего. Из тысячи найти можно только одного, который бы сохранил твою тайну. Когда мы сами не сохраним ее в себе, как можем надеяться, что она будет сохранена другим? Когда случится быть среди людей в мире, о духовных вещах говорить не должно, особенно когда в них не примечается и желания к слушанию. Всеми мерами должно стараться скрывать в себе сокровище дарований: в противном случае потеряешь и не найдешь. Ибо, по изречению святого Исаака Сирина, лучше есть помощь, яже от хранения, паче помощи, яже от дел. Когда же надобность потребует, или дело дойдет, то откровенно в славу Божию действовать должно». Старец был великий ревнитель православия. Он особенно благоговел к памяти тех святых, которые выяснили и установили сущность правой веры: Климента, папы римского, Иоанна Златоуста, Василия Великого, Григория Богослова, Афанасия Александрийского, Кирилла Иерусалимского, Епифания Кипрского, Амвросия Медиоланского. Он любил вспоминать их твердое стояние за веру. Убеждая хранить догматы веры, старец приводил в пример блаженного Марка Ефесского, который с непоколебимым мужеством защищал православие на Флорентийском соборе. Отец Серафим любил вести беседы о том, в чем состоит чистота православия, как охранять ее, и радовался, что наша церковь содержит в себе Христову истину в полной целости. Высоко чтил подвижник и наших русских святых, говорил о жизни их, брал от них примеры для подражания. Вообще жития святых были для него живыми письменами, по которым он поучал народ. Особенно поразительно было в нем смирение и любовь. Всякого, праведника и изболевшего грехами, трепещущего пред святостью его грешника, богача-вельможу и бедняка: он одинаково встречал земным поклоном, часто целовал посетителям руки. Как ни много бывало у него посетителей, никто не отходил от него неудовлетворенным: он часто одною фразою, одним словом охватывал жизнь человека, наставлял его на нужный путь.
Святой образ его действовал так сильно, что иногда пред ним плакали гордые, самонадеянные люди, пришедшие к нему лишь из любопытства. С людьми же, искавшими его для пользы духовной, искренно стремившимися к спасению, – старец был особенно ласков.
Яснее всего вырисовывается образ отца Серафима из сохранившихся воспоминаний его посетителей, людей разнообразного звания и положения. Вот что ответил он однажды четырем старообрядцам из села Павлова, Горбатовского уезда, которые приходили поговорить с ним о двухперстном сложении. Едва переступили они порог келии и не высказали еще, для чего пришли, как старец подошел к ним, взял одного из них за правую руку и, сложив пальцы его по чину православной церкви, сказал:
– Вот христианское сложение креста. Так молитесь и прочим скажите. Прошу и молю вас: ходите в церковь греко-российскую. Она во всей славе и силе Божией! Как корабль, имеющий многие снасти, паруса и великое кормило, она управляется Святым Духом. Добрые кормчие ее – учители церкви, архипастыри – суть преемники апостольские. А ваша часовня подобна маленькой лодке, не имеющей кормила и весел. Она привязана вервием к кораблю нашей церкви, плывет за нею, заливается волнами, и непременно потонула бы, если бы не была привязана к кораблю.
Кавалерийский офицер П. Я. Каратаев, в 1830 году посланный из полка за ремонтом, проезжал мимо Сарова. Слыша по дороге рассказы о старце, он хотел заехать к нему, но не решился, боясь, что старец обличит его перед другими в его грехах, особенно же в его отношении к иконам. Ему казалось, что произведение рук человека, часто грешного, не может вместить в себе благодати и быть предметом почитания. Вскоре, по случаю того, что его вызвали ввиду польской кампании, ему снова с командой нижних чинов пришлось проезжать мимо Сарова, и теперь, по совету отца, он решил быть у старца. Когда он стал подходить к келии старца, страх его сменился тихой радостью, и он заочно возлюбил отца Серафима. Вот, что произошло дальше:
«Около келии стояло уже множество народа, пришедшего к нему за благословением. Отец Серафим, благословляя прочих, взглянул и на меня и дал мне знак рукою, чтоб я прошел к нему. Я исполнил его приказание, со страхом и любовию поклонился ему в ноги, прося его благословения на дорогу и на предстоящую войну и чтоб он помолился о сохранении моей жизни. Отец Серафим благословил меня медным своим крестом, который висел у него на груди, и, поцеловав, начал меня исповедывать, сам сказывая грехи мои, как будто бы они при нем были совершены. По окончании этой утешительной исповеди он сказал мне: “Не надобно покоряться страху, который наводит на юношей диавол, а нужно тогда особенно бодрствовать духом и помнить, что хотя мы и грешные, но находимся все под благодатью нашего Искупителя, без воли Которого не спадет ни один волос с головы нашей”. Вслед за тем он начал говорить и о моем заблуждении относительно почитания святых икон: “Как худо и вредно для нас желание исследовать таинства Божия, недоступные слабому уму человеческому, – например, как действует благодать Божия чрез святые иконы, как она исцеляет грешных, подобных нам с тобой, – прибавил старец, – и не только тело их, но и душу, так что и грешники, по вере в находящуюся в них благодать Христову, спасались и достигали царства небесного”. Слушая отца Серафима, поистине я забыл о земном своем существовании. «Солдаты, возвращавшиеся со мною в полк, удостоились также принять его благословение, и он, делая им при этом случае наставления, предсказал, что ни один из них не погибнет в борьбе, что и сбылось действительно: ни один из них не был даже ранен. Уходя от отца Серафима, я положил подле него на свечи три целковых. Но враг вложил мне такую мысль: “Зачем святому отцу такие деньги?” Эта мысль смутила меня, и я поспешил с раскаянием к отцу Серафиму. Я вошел с молитвою к старцу, а он, предупреждая слова мои, сказал мне следующее: “Во время войны с галлами надлежало одному военачальнику лишиться правой руки; но эта рука дала какому-то пустыннику на святой храм, и молитвами святой церкви Господь спас ее. Ты это пойми хорошенько и впредь не раскаивайся в добрых делах. Деньги твои пойдут на устроение Дивеевской общины, за твое здоровье”. Потом отец Серафим опять исповедал меня, поцеловал, благословил и дал мне съесть несколько сухариков и выпить святой воды, которую, вливая мне в рот, сказал: “Да изженется благодатию Божиею дух лукавый, нашедший на раба Божия Иоанна». Старец дал мне и на дорогу сухарей и святой воды и, сверх того, просфору, которую сам положил в мою фуражку. Наконец, получая от него последнее благословение, я просил его не оставить меня своими молитвами. На это он сказал: “Положи упование на Бога, и проси Его помощи. Да умей прощать ближним своим, – и тебе дастся все, о чем ни просишь”. «В продолжение польской кампании я был во многих сражениях, и Господь везде меня спасал за молитвы праведника Своего».
