Выглянув из тамбура, Титов увидел за стеклом коридор, в котором суетились мужские фигуры в черном, пытаясь открыть дверь купе. Еще двое бежали в сторону противоположного тамбура.
Сдернуть автомат с плеча и снять его с предохранителя было секундным делом. Титов не спрашивал себя, открывать ли огонь или отсидеться в тамбуре, надеясь, что его не найдут. Это было, в общем-то, странно. Титов никогда не мечтал о героических подвигах. Он мало читал, а из фильмов предпочитал смотреть глупые голливудские боевики и комедии, радовавшие глаз, но нисколько не затрагивавшие душу. Титов никогда не произносил красивых речей и тостов о мужской дружбе, о верности долгу и присяге. Однако в решающий момент он поступил так, как, наверное, поступили бы тысячи российских парней на его месте. Он дал врагу отпор.
Это было у него в крови. Он смутно помнил рассказы об обоих своих дедах, погибших во время Великой Отечественной войны. Он не был силачом, но умел постоять за себя и никогда в жизни не просил пощады. За обильную растительность на голове, теле и конечностях друзья звали его Чебурашкой, но Титов не был таким уж добрым и пушистым. Он был обычным российским мужчиной, имевшим свои понятия о чести и долге и не готовым предавать эти понятия.
— Стоя-а-ать! Сто-о-о-я-а-а-ать! — непонятно для чего закричал он, открывая огонь сквозь стеклянную дверь, отделяющую коридор вагона от закутка перед туалетом.
Те двое, которые находились ближе к нему, сориентировались моментально и упали на пол, едва заслышав голос Титова и стрельбу его автомата. А вот Комиссаров и Беридзе, атаковавшие дальний тамбур, не успели пригнуться и попали под пули Беляева. Две из них насквозь прошили правое плечо Комиссарова, заставив его крутануться на месте, вопя от боли. Беридзе кусочками металла оторвало левое ухо и размозжило затылок. Если Комиссаров устоял на ногах и даже приготовился стрелять из автомата неповрежденной левой рукой, то грузин вышел из строя навсегда и безоговорочно. Там, где его голова впечаталась в ковровую дорожку, образовалась отвратительного вида лужа, напоминающая блевотину: нечто вроде густого томата с вкраплениями какой-то гадости.
Залегшие Кроха и Кястис дали залп из своих автоматов, но, повалившись практически один на одного, помешали друг другу. Их пули, не задевая Титова, рикошетили от металлических поверхностей и с визгом летали по тесному коридору, вынуждая стрелков вжиматься в пол.
Пользуясь этим, Титов, подбадривая себя воинственным воплем, выскочил из своего отсека, готовясь прикончить нападающих одной очередью.
Он сделал бы это, если бы Комиссаров не продолжал стоять, шатаясь от стенки к стенке. Заметив, что раненый целится в него из автомата, удерживаемого одной рукой, здоровяк Беляев поспешил изрешетить его длинной очередью. Часть пуль принял грудью Комиссаров, карьера наемника которого на этом закончилась.
Но вот беда, остальные шальные пули пронеслись дальше по коридору, попав в Титова. Его палец, обхвативший спусковой крючок, ослаб и перестал подчиняться. Он тяжело упал на колени, качнулся вперед, выпрямился и опрокинулся навзничь, уставившись в потолок стекленеющими глазами.
Кроха на всякий случай добил его из «Узи», тогда как Кястис ужом развернулся в узком проходе, чтобы отразить атаку Беляева.
Но тот уже скрылся, запершись в тамбуре. Вторая дверь была заблокирована изначально, так что Беляев очутился одновременно в ловушке и в надежном убежище. Он сел на пол, прислонившись спиной к одной двери и упершись подошвами во вторую, и молил Бога, чтобы о его существовании забыли.
В принципе, где-то так оно и вышло.
Сообразив, что творится неладное, Белоусов не растерялся, не запаниковал, а первым делом выхватил и взвел курок табельного пистолета.
— К двери! — приказал он осоловелому Галкину. — Держать во что бы то ни стало!
— Чем? — трагически воскликнул Галкин, решивший, что им пришел конец. — Чем держать?
— Да хоть зубами. Или…
Тут Белоусов употребил бранное словцо и полез за контейнером с бесценным тромонолом. Был он в застиранных трусах и растянутой футболке, но вид имел внушительный. Галкин просто не мог ему не подчиниться. Он попытался повернуть щеколду на двери, но, перекосившаяся после близкого взрыва, она не закрывалась. Тогда Галкин не придумал ничего лучше, как вцепиться в ручку обеими руками, и напряг мышцы, чтобы не пропустить неожиданный рывок.
За стеной громыхали беспорядочные выстрелы, раздавались вопли и ругательства. Белоусов, держа контейнер обеими руками, колотил им в пуленепробиваемое окно, которое вминалось, трескалось, но не поддавалось.
— И-эх! — кряхтел он. — И-эх! И-эх!
Выстрелы снаружи стихли, там раздался хруст битых стекол под ногами налетчиков.
— Здесь, — произнес мужской голос.
Произнес по-русски, но с каким-то странным акцентом.
— И-эх! — приговаривал Белоусов, взгромоздившийся на столик. — И-эх!
Дверь дернули. Галкин вцепился в нее, как утопающий цепляется за соломинку. «Господи, Господи, спаси и помилуй, — непрерывно крутилось в его голове. — Спаси и помилуй… спаси и помилуй… помилуй…»
До этого момента Галкин и не подозревал, что он трус. Впрочем, не осознавал он этого и сейчас. Он просто спасал свою жизнь. Ведь глупо не подчиняться инстинкту самосохранения, верно?
«Я удержу эту чертову дверь, — думал он. — Я должен удержать ее во что бы то ни стало».
— Не открывается, — пожаловались с той стороны.
— Дай я, — произнес второй мужской голос, тоже изъясняющийся с легким акцентом.
Галкин напряг все свои мускулы, но ненадолго. Рой раскаленных металлических пуль, прошивших дверь и тело Галкина, заставили его расслабиться — расслабиться настолько, что ноги перестали держать его.
«Конец», — понял он, чувствуя, как пальцы сами собой отлипают от дверной ручки.
— Меня… убили, Николаич, — прохрипел он из последних сил, а еще попытался свалиться так, чтобы преградить вход в купе.
Трусом Галкин пробыл недолго. Хотя героем прожил совсем ничего.
«Эх, паря!» — с тоской подумал Белоусов и, не слезая со стола, трижды пальнул в человека, возникшего в дверном проеме.
Поза была неудобная, положение — отчаянное, но две пули попали в цель: одна пронзила легкое, другая разорвала кишечник и печень.
В следующую секунду за спиной первого нападающего возник второй, который буквально нашпиговал конвоира свинцом из автомата. Несчастный попробовал выстрелить в ответ, но собственный пистолет сделался слишком тяжелым для него. Обливаясь кровью, он повалился головой вниз и сломал шейный позвонок, но не почувствовал этого.
Контейнер, которым он лупил по бронированному окну, так и остался торчать в проломе. Не хватило каких-нибудь двух-трех ударов, но теперь произвести их было некому.
Перешагивая через лежащие тела, Кроха добрался до окна и завладел серебристым контейнером. Держа его как портфель, он собирался покинуть купе, когда кто-то схватил его за штанину.
Это оказался Кястис. Его рука была выпачкана в крови и казалась одетой в багровую перчатку.
— Что ж ты, гад… — прошипел он, — через своих переступаешь?
— Я думал, тебя убили, — пояснил Кроха, бесстрастно глядя на раненого.
— Не убили, — возразил Кястис. — Придется тебе меня вытаскивать.
— Эй! — раздался за окном голос Сердюка. — Скоро вы там? Отходим! Скорее!
Не сводя глаз с лежащего, Кроха кивнул на окно:
— Слыхал? Надо торопиться.
— Так помогай, — с натугой выговорил Кястис и сел, держась за живот.
— Конечно.
Пожав плечами, Кроха дважды выстрелил в него из «Узи». Голова Кястиса лопнула, лицо стало красным, как его руки. Только глаза выделялись на этой кровавой маске, недоуменно глядя на того, кого латыш считал своим товарищем.
— Чего пялишься? — разозлился Кроха и выстрелил в третий раз: прямо между этих белых глаз.
Кто такой этот латыш, чтобы смотреть на Стефана Кроху с презрением? И разве он не поступил бы точно так же, поменяй их местами? На войне как на войне.
Они отдышались только в ближайшем лесочке, когда заметили светящиеся фары, которыми помигал им Селезнев.
— Сидит там, не клятый, не мятый, — пропыхтел Кроха, плохо переносивший физические нагрузки.
Сердюк, стоявший в отличие от него прямо и не видевший необходимости сгибаться пополам, жадно хватая ртом воздух, пожал плечами:
— Он свои деньги отрабатывает сполна.
— А я? — ревниво спросил поляк. — Я не отрабатываю? Чемоданчик вот приволок…
— И троих бойцов положил, — добавил Сердюк.
— Я им не ангел-хранитель, чтобы их от пуль грудью защищать!
— Что не ангел, так это точно.
— Не ценишь ты меня, Петро, — процедил Кроха. — Не нравится мне это, ох не нравится.
