В то же время понимание красоты как своеобразной эстетической познанности уже на данном начальном этапе нашего анализа сближает красоту с научной познанностью, с истиной. Тем самым, с одной стороны, подтверждается глубочайшее стихийное убеждение людей в родственности этих философских категорий, убеждение, нашедшее теоретические обоснования в трудах многих философов-материалистов, в том числе Белинского и Чернышевского, а с другой — открывается заманчивая перспектива материалистического преодоления и использования богатства и глубины гегелевской диалектики прекрасного (так же, как марксистская гносеология в делом преодолела гегелевское учение об истине).
Поиски же существующего вне сознания особого объективно-эстетического предмета отражения, как мы видели, бесперспективны и формально и по существу. Последнее наиболее ярко демонстрируют те эстетические теории, где идея объективности эстетического выражена предельно ортодоксально. Вот как пишут подлинные рыцари «объективно-эстетического», с открытым забралом устремляющиеся на противника. Признак прекрасного — это «универсальная закономерность, которая порождает красоту во всех сферах действительности, на всех этапах диалектического развития материального мира, начиная от «инертной» материи, кончая человеком»46. И ниже: «Велик закон, с железной необходимостью порождающий, уничтожающий и вновь порождающий не только все формы жизни материи [...] но и все эстетическое богатство мира, находящегося как в человеке, так и вне пего» 47. Или еще: «Конечно, до появления человека на земле не было ни восприятия прекрасного, ни тем более соответствующей категории, но само прекрасное вечно было, есть и будет как одна из форм бытия материального мира»48. Объективно-прекрасное здесь выступает уже не как какое-нибудь там «свойство», или «качество», или некоторое «своеобразие», но как всеобщая «универсальная закономерность», как «одна из форм бытия материального мира».
Мы знаем, однако, что любая материальная закономерность, коли она существует объективно, должна проявляться столь же объективно во множестве явлений, возникающих в результате ее взаимодействия с другими объективными закономерностями. Так (если использовать пример, приводимый В. И. Лениным49), сущность течения воды в реке проявляется и в пене на поверхности, и в подмывании берегов, и в движении плывущих по течению предметов, и в поднимающемся уровне перед запрудой, и в возникновении электрического тока на клеммах электрогенератора, и, наконец, в нашем субъективном зрительном восприятии. Все эти и множество других явлений есть явления закономерности движения воды в реке, проявляющейся во взаимодействии с другими закономерностями материального мира. Уместно спросить, какие объективные явления «универсальной закономерности прекрасного» мы можем зафиксировать? Можно ли вспомнить хоть об одном объективном проявлении специальной объективно-эстетической закономерности, хоть об одном случае ее проявления во взаимодействии с другими материальными закономерностями? Конечно, нет. Ибо, если бы были такие факты, они давно были бы зафиксированы и изучены, и мы не имели бы никаких оснований утверждать, как это вынуждены делать теперь, что прекрасное не поддается объективному исследованию.
Объективно существующая «универсальная» закономерность, которую нам преподносят в вышеприведенных текстах, в отличие от всех других закономерностей материального мира, проявляется только в одном единственном явлении — в явлении красоты человеческому эстетическому восприятию. Другими словами, она взаимодействует, проявляя свою особую эстетическую сущность, с одним только человеческим сознанием, с духовным миром человека. Напрашивается естественный, единственно возможный вывод. Если всеобщая универсальная закономерность, разлитая, в силу своей универсальности, во всем окружающем нас мире, остается тем не менее недоступной и бесплотной для всех материальных закономерностей действительности (так как не вступает с ними во взаимодействие) и взаимодействует исключительно с духовным миром человека, с его сознанием, если такая, доступная только человеческому духу закономерность в самом деле существует, то она может быть только закономерностью духовного порядка. Только универсальное духовное начало (если бы оно существовало) могло бы пронизывать всю действительность и, не взаимодействуя с ее материальным содержанием, не познаваясь логически, открываться в виде божественного откровения красоты человеческому духу. Думается, что под признанием «объективного существования» такой «универсальной закономерности» не решился бы подписаться даже иной из современных идеалистов. Слишком уж это было бы прямолинейно!
Но и во всех других случаях «объективно-эстетическое», несмотря на, казалось бы, ультраматериалистическую посылку доказательств его существования, так или иначе уводит исследование в сторону от материалистического решения проблемы, вынося во вне и объективируя наше субъективное чувство прекрасного, вступая в неразрешимое противоречие с материалистическим взглядом на основной вопрос философии. Только определив красоту как специфическую познанность, как специфическую эстетическую форму отражения реальности (так же не могущей быть объективно-эстетической, как она не может быть и объективно-теоретической, хотя отражается в теоретических концепциях), мы делаем шаг в направлении решения проблемы прекрасного.
Правда, нам могут напомнить, что один из идеологов современной идеалистической эстетики Джордж Сантаяна исходил в своем обосновании субъективности красоты почти из аналогичного тезиса. «Красота, — говорил он, — это эмоциональный элемент, наше наслаждение, которое тем не менее мы рассматриваем как качество вещей».
Идея Сантаяны о субъективности красоты, существующей исключительно в виде содержания сознания, как и близкие к ней в этом смысле взгляды ряда западных эстетиков-идеалистов, неоднократно подвергались критике. Однако думается, что прицел такой критики не всегда бывал точным. Смертный грех эстетики Сантаяны заключается совсем не в том, что он считал красоту не существующей вне сознания, хотя людям и кажется, что красота, именно как красота, принадлежит вещам.
Корни крайнего субъективизма этой эстетики заключаются совсем в другом. Красота в его понимании, будучи чистой эмоцией и «объективируясь» в момент ее переживания, не вызвана и принципиально не может быть вызвана ничем объективным, так как с точки зрения Сантаяны все содержание действительности есть также только наши объективированные ощущения, представления и понятия. «[...] Все есть ощущения, — пишет Сантаяна, — и их комбинирование в объекты, представляемые как постоянные и внешние, — это продукт определенных привычек нашего интеллекта [...] Установленное понятие поэтому превращается в реальность, а его материал становится просто видимостью. Различие между субстанцией и качеством, реальностью и видимостью, материей и разумом не имеет никакого другого происхождения [...] Первичные качества, такие, как протяжение, которое мы настойчиво трактуем как независимую реальность и как качество субстанции, являются качествами, достаточными для объяснения других наших опытов. Все остальное, подобно цвету, относится к области субъективного, как простые следствия нашего духа, видимые или вторичные качества объекта. Но это различие имеет только практическое оправдание»51. И так далее.
Обыкновенный, можно сказать, классический субъективный идеализм — вот альфа и омега сантаяновской эстетики. Красота здесь характеризуется не тем, что она есть содержание сознания (содержанием сознания является, как известно, и истина), но тем, что она полностью порождена сознанием. Порождена так же, как в его философии порождены все предметы внешнего мира, с той только разницей, что они есть объективированные ощущения, представления и понятия, а красота — объективированная эмоция...
Возвращаясь к нашей теме, мы не можем еще раз не заострить внимания читателя на том обстоятельстве, что, подвергая сомнению существование рационально непознаваемой объективной красоты вне сознания, мы в то же время исходим из твердой уверенности, что вне сознания существует нечто вполне объективное, нечто вполне определенное, нечто вполне познаваемое научно, что, не являясь объективной красотой, вызывает в нас именно ощущение красоты, подобно тому как колебания порядка 450 триллионов в секунду вызывают ощущение красного цвета, и как колющая нас булавка вызывает в нас чувство боли, не будучи, однако, болью вне сознания.
Нужно отметить, что попытку постановки вопроса об объективности прекрасного как познанности, о красоте как «истине особого качества», можно найти в цитированной выше книге А. Бурова, утверждавшего, что «основа красоты объективна, по, как прекрасное, она реализуется только в субъекте»52. К сожалению, в дальнейшем автор книги направил все усилия в сторону определения специального «человеческого предмета» искусства. Тем самым он проложил начало тернистому пути поиска объективно-эстетического вне сознания, который его оппоненты — «общественники», заменив действительно узкий антропологический предмет искусства особым «объективно-эстетическим предметом», непознаваемым рационально, завели в тупик.
