или Шорников.
Солнце клонилось к закату. Было тихо, тепло.
С колокольни доносился призывный трезвон церковных колоколов. Нарядно одетые женщины с детьми и мужчины с пучками белой вербы в руках шли к вечерне. Взрослые парни и девушки группами прогуливались вокруг церкви, толпились у паперти, у каменной церковной ограды, хлестали друг друга гибкой лозой вербы.
— Верба хлест, бей до слез! — то и дело слышалось со всех сторон; раскатывался хохот парней, девичий визг.
Женька задержался в ревкоме недолго. Стрижова там не оказалось, он уехал в Валуйки.
— Пошли в клуб, Шорников там, — сказал Женька, еле переводя дыхание. — Сегодня, оказывается, очень важное собрание всей нашей комсомольской организации. А мне ребята, черти, и не сказали. Подшутить, что ли, надо мной вздумали! Помнишь, на репетицию в клуб звали?..
ГЛАВА VII
В клубе, в большом зале, собрались человек пятьдесят комсомольцев. Василий увидел Шорникова, когда тот с папкой в руках собирался подняться на сцену.
— Мне нужно с тобой поговорить по одному делу, — задержав его у самой лестницы, шепнул на ухо Василий.
— Только после собрания. На повестке очень важный вопрос — о мобилизации молодежи на борьбу за хлеб. Времени мало, а до десяти часов должны собрание закончить.
Василий не стал настаивать, прошел через зал и сел в заднем ряду.
Собрание избрало в президиум Шорникова, его заместителя Гораина и заведующего культпропотделом Катю Буланову.
С докладом выступил Шорников.
При неровном, мигающем свете небольшой электрической лампочки лицо Шорникова то светлело, озаряясь розовым огнем, то становилось черным, угольным. Несмотря на свои восемнадцать лет и высокий рост, на большой клубной сцене он казался совсем мальчишкой.
Шорников заметно волновался, но говорил горячо. Густой чуб то и дело спадал на широкий лоб, и взмахом руки Шорников отбрасывал его к затылку.
— Белополяки угрожают Киеву… Крым еще не очищен от врангелевцев… — Голос Шорникова с каждым словом звучал все сильней, уверенней. — Буржуазия, кулачество внутри страны вновь поднимают голову. Толстопузые мироеды убивают на селе представителей комбедов и работников сельсоветов. Пытаются поднять темные массы отсталого крестьянства против советской власти, угрожают задушить социализм костлявой рукой голода. Не допустим этого! Мобилизуем на борьбу с голодом всю рабочую молодежь, всех учащихся!..
«Хорошо говорит, молодец!» — думал Василий, увлеченно слушая Шорникова. И под впечатлением страстной речи, полной веры в силы дружного юношеского коллектива, Василию стало казаться, что перед ним сидят не стриженные под машинку мальчишки и еще не успевшие отрастить длинные косы девчонки, а хорошо организованная армия бесстрашных воинов, способных преодолеть любые трудности, противостоять кулацкой стихии, бандитизму, спекуляции.
Когда Шорников закончил доклад, в проход между рядами вышел белобрысый парнишка. Комкая в руках старую солдатскую фуражку, он нерешительно спросил:
— Товарищ Шорников, можно мне?
— Не тяни, Москаленко, что хочешь спросить, говори, — поторопил его Шорников.
— Не уразумею одного. Вы говорили о хлебной разверстке так, будто мы ничего не сделали. А ведь мы уже выполнили план и, как нам ни трудно было, собрали тысячу пудов сверх плана в подарок рабочим Москвы и Петрограда. Хлеба в наших селах еще, конечно, богато, но ведь идти-то нам придется за ним опять же к тем куркулям, у которых уже брали? А у них квитки на руках о сданном государству хлебе! Мало того, обрезы и пулеметы у чертей припрятаны!
— Товарищи, — обратился к присутствующим Шорников, — Кирюша Москаленко не уразумеет: нужно ли нам брать хлеб у того, у кого мы уже брали. Он, видимо, решил, что мы выполненным планом разверстки всех спасли от голода и наши богатеи, имеющие в запасе тысячи пудов хлеба в ямах, могут свободно гнать из него самогон, спекулировать им на рынке, когда рабочие и дети умирают от голода. Смешной и нехороший вопрос. Прикрывать квитанцией мародерство, спекуляцию мы никому не дадим. К богатеям, утаивающим хлебные излишки, спекулирующим хлебом, оказывающим нам вооруженное сопротивление, мы будем применять суровые меры наказания по законам революционного времени.
На сцену стремительно поднялся бледный, худой юноша, одетый в потрепанную студенческую тужурку.
— Товарищи, — начал он, — вопрос, заданный Москаленко, очень важный. Он призывает нас к осторожности. А товарищ Шорников от него так легко отмахивается. Хлеба у нас в районе укрыто куркулями еще много. Но с какими глазами мы к ним пойдем? Товарищ прав. Надо какие-нибудь новые формы агитационно-просветительной работы придумать. Вот давайте с концертами, с постановками увяжем это дело. Тут можно и со словами убеждения к людям подойти. А меры принуждения, я считаю, не вяжутся с нашей великой идеей борьбы за счастье народа. Это не гуманно. Мерами принуждения мы только усилим озлобленность в народе…
В зале поднялся яростный шум, крики, многие повскакали с мест, словно под ногами обломились балки и рушился пол.
— А гноить в ямах хлеб, гнать из него самогон, когда люди умирают от голода, гуманно?!
— А стрелять из-за угла в наших коммунистов и комсомольцев человечно?
— Сдрейфил студент, бандитов испугался! В деревню не хочется ехать? Так и скажи!
— Паникер, гнилая интеллигенция. Твоими словами враги говорят!..
— А еще с «Капиталом» Маркса под мышкой носишься. Вернись в дом к своему батьке хомутами, седелками на ярмарках торговать…
— Поздно бычка от матки отвадили…
Оскорбительные реплики, вопли негодования неслись со всех сторон.
Стукнув кулаком по столу, Шорников сразу восстановил нарушенный порядок.
— Если бы, товарищ Подгоркин, мы не знали тебя с пеленок, после сегодняшнего твоего выступления говорить с тобой было бы не о чем! На твое счастье, мы знаем тебя хорошо. Человек ты культурный, начитанный, в учительской семинарии учился. Но нельзя жить одними книгами. Надо уметь разбираться в людях. Для тебя батрак, бедняк, кулак-мироед — все народ. Чувствительное у тебя больно сердце, за всех болеешь. Вот послушай, что сказал Ленин на заседании ВЦИК…
Шорников взял со стола газету, спокойно нашел нужное место и, обращаясь к сидящим в зале, прочитал: «К кулакам, преступникам, мучающим население голодом, из-за которых страдают десятки миллионов, к ним мы применяем насилие…»
— Вот так, понятно? — заключил Шорников и, не повышая голоса, обратился к оратору:
— Вот поедешь, товарищ Подгоркин, в деревню, попробуй без принуждения, с помощью своего красноречия взять у кулака излишки хлеба, убеди его вспахать на своих быках десятину-другую многосемейной вдове-красноармейке. Очень хорошее дело сделаешь. А панику разводить нечего, нас озлобленностью кулаков не запугаешь.
— Я не запугиваю. И сам ничего не боюсь, — выкрикнул Подгоркин. — Нужно ехать — поеду и постараюсь убедить зажиточных крестьян без принуждения отдать все излишки хлеба государству, оказать помощь
