Изучив накануне план города, старший лейтенант Михаил Батыркин с группой бойцов свернул с Ворошиловского проспекта на Ульяновскую, чтобы по ней, миновав четыре квартала, выйти на Буденновский проспект и по нему — на мост.
Израненные, измученные непрерывными боями и немилосердным зноем, почерневшие от пыли и пороховой гари, с запекшимися от жажды губами, бойцы шли за командиром, еле держась на ногах. Им удалось оторваться от фашистов, и была слабая надежда, что, свернув на боковую улицу, они сбили их с толку.
— Давай, ребята, подтянись, скоро переправа, — поторапливал их старший лейтенант.
В горле у него пересохло, голова кружилась, на повязке проступили пятна крови. Раненный в голову и правое плечо, он едва держался на ногах. Прислонившись к стволу молодого деревца, пропускал вперед бойцов, ободряя их, а сам чувствовал, что вот-вот упадет. Все же этот минутный отдых придал ему силы, и он пошел. «Давай, командир, — подгонял он себя, — уже второй квартал. Шагай… Другим тоже трудно, а они идут».
Но бойцы вдруг остановились. Кто-то крикнул:
— Впереди немцы!
— Сворачивайте вниз, уходите к Дону, — прохрипел Михаил.
И почувствовал, как его оставляют силы. Кто-то подхватил командира, подвел к воротам, крепко запертым изнутри.
— Товарищ старший лейтенант, отдохните.
— Уходи… Спасайся. Я сейчас. Следом. Я дойду…
Чтобы не упасть, он схватился за железные прутья ворот.
Услышав позади выстрелы, оглянулся. Увидел гитлеровцев с автоматами наперевес.
— Почему они медлят, почему не уходят вниз? — бормотал он, теряя сознание и медленно сползая по воротам на землю.
Он не слышал, как звякнул замок, не чувствовал, как подхватили его безжизненное тело чьи-то руки…
Позже, когда к нему вернется сознание, узнает он имя своей спасительницы — Мария Андреевна Пронина. Тогда же станет известной причина, по которой его бойцы замешкались на перекрестке: баррикада. У них не было ни сил, ни времени, чтобы преодолеть ее: с обоих концов улицы приближались фашисты. Шли они осторожно, прячась за деревьями. А сверху, отвратительно лязгая гусеницами по булыжнику, спускался танк с черно-белым крестом на броне.
— Уходим через двор, братва!
Однако и этот, последний в квартале двор, оказался на крепком запоре. Бойцы почти упали на толстые железные прутья, но ворота даже не дрогнули. Кто-то размахнулся прикладом, намереваясь сбить замок, но тот висел по ту сторону и ударить по нему как следует, было трудно.
И в это время раздался звонкий мальчишеский голос:
— Сейчас открою!
Высокий смуглый мальчуган, появившийся в буквальном смысле слова из-под земли, быстро открыл замок и распахнул ворота.
— Все сюда, быстро! Ребята, — обернулся он к подбежавшим мальчишкам, — проводите к Дону, кто ранен — помогите спрятаться. Переодеть бы их…
Коля Кизим шагнул к раненому бойцу, который с трудом стягивал гимнастерку; у его ног лежала плащ-палатка, на ней — винтовка.
— Вам далеко не уйти, — сказал он ему. — Мы вас переоденем и спрячем. Только нельзя, чтобы с вами было оружие. Поверьте нам — мы сохраним его.
Боец посмотрел в горячие, темные глаза мальчика и крикнул, обращаясь к товарищам:
— Кто ранен — оружие на плащ-палатку!
Люди уже выбегали из своих квартир с охапками одежды. Коля Кизим и его друзья помогали раненым переодеваться, прятали в развалины окровавленные гимнастерки.
Мария Ивановна подбежала к плащ-палатке, завернула оружие и попыталась приподнять. Пожалуй, одной не управиться.
— Тетя Маруся, помочь? — подскочил к ней Коля Крамаренко.
— Давай-ка это, Колюшка, в наш двор. В церковный подвал.
— А как же мы выйдем на улицу? Немцы близко.
— Через нашу квартиру; окошки-то низенькие, у самой земли. Ну-ка, залазь!
Мальчик ловко соскользнул по подоконнику вниз, помог Марии Ивановне. Они вытащили оружие во двор, но решили спрятать его не в подвале, где могли быть люди, а в щели, той самой, где частенько пережидали бомбежки.
— Я его так упрячу, что ни одна живая душа не найдет, — горячился Коля.
Согнувшись, протащили они свою ношу в самый конец щели, присыпали землей.
— Я останусь, — сказал вдруг Коля. — Буду охранять.
Он и сам не мог понять, почему пришло к нему такое решение, но оно пришло, и теперь ничто не могло поколебать его. Махнув Марии Ивановне рукой, Коля скрылся в щели.
Когда женщина вернулась — той же дорогой, через свою квартиру, — в соседний двор, он уже был пуст. Последней спустилась она в подвал. И тут же со стороны улицы раздались глухие взрывы.
— Гранаты, — спокойно сказал Коля и помог матери спуститься ниже.
* * *
По ту сторону ворот бесновались разъяренные фашисты: только что видели они русских солдат, много солдат, и все они исчезли. Будто провалились сквозь землю. Или укрылись в домах и хотят подпустить поближе? В окна полетели гранаты. Ответом было лишь эхо взрывов. И тишина. Куда же они подевались? Ворота заперты… А что, если это заперлись от них, от победителей? А своих пропустили, спрятали!
Остановившийся перед баррикадой танк развернул башню в сторону ворот; несколькими выстрелами из пушки они были сорваны, и гитлеровцы, настороженно оглядываясь, вошли во двор. Пригнувшись, швырнули несколько гранат в распахнутые окна полуподвальной квартиры, заглянули в разбитый сарай. Никого.
И тут они увидели деревянный щит. Отшвырнули его, заглянули в подвал. В нем были люди.
— Комм хераус[1]!
Никто не двинулся. Тогда, перегнувшись чуть не вдвое, фашист протянул вниз руку с зажатой в ней гранатой.
— Шнель, шнель[2]!
Первым из подвала вылез Коля Кизим. Он подал руку матери, потом сестренке, помог Коле Беленькому. Нина Нейгоф от помощи отказалась. За ней вышли Игорек, Ольга Федоровна и Владимир Яковлевич, потом отец и сын Зятевы…
Через несколько минут все были наверху. Стараясь держаться подальше от фашистов, люди забились в самый угол двора.
Солдаты, держа на изготовку автоматы, щурили холодные глаза, глядя, как мужчины старались прикрыть женщин, а те выходили вперед, чтобы не бросались в глаза их мужья. Казалось, фашисты ждут команды, чтобы наброситься на беззащитных, безоружных людей. И она прозвучала — резкая, отрывистая, непонятная. Тогда ее повторили по-русски:
— Малшык, мужик, — иди!
Никто не шевельнулся. Лишь Витя подвинулся ближе к отцу, будто подставляя ему плечо, да крепче сжал палку Коля Беленький. Но когда фашисты плотной молчаливой стеной двинулись на них, мужчины сделали шаг вперед, чтобы не пострадали те, кого не касалась эта команда, — женщины и дети. Но их матери и сестры шагнули следом. Тогда гитлеровцы кинулись на людей; они хватали их за руки, били прикладами, оттесняя в сторону мужчин и мальчиков. Когда это удалось им, повернули группу к выходу.
— Комм шнель[3]!
Встревоженные женщины бросились следом, но наткнулись на холодные дула автоматов и резкий окрик «Цурюк!»[4].
На всю жизнь запомнила Валя, как шел ее брат, которому так и не суждено было стать капитаном дальнего плавания, — гордо подняв голову, глядя прямо перед собой. Рядом, стараясь не отставать от него, волочил искалеченную ногу Коля Беленький. Сжав зубы так, что побелели скулы, прошел мимо помертвевшей Анны Ивановны Василий Петрович, правой рукой крепко обняв Витю, и мальчик все старался подладиться под его широкий тяжелый шаг. Игорек тоже шел рядом с отцом, и по его растерянному лицу было видно, что он никак не может понять, куда и зачем их ведут, почему так грубо оторвали от сестры и матери. У ворот он оглянулся. Глаза его были полны слез.
Сдвинув брови, шли подгоняемые прикладами Лопатин, Козлов, Пилипейко. Ваня бережно поддерживал отца.
Двор опустел. Фашист, шедший последним, деловито поправил болтавшуюся створку ворот и стал у выхода, поигрывая автоматом.
— Цурюк! — прикрикнул он на женщин, когда те бросились к воротам.
Встревоженные, они не знали, что и думать. Может, ничего страшного, просто повели на работу. Фашисты заставляют работать советских людей под страхом смерти.
Женщины стояли неподвижно, как изваяния, чутко прислушиваясь к звукам, которые доносились с улицы. В знойной тишине раздавался негромкий топот ног, но скоро — очень скоро! — он стих. А через несколько минут тишину июльского дня взорвал треск автоматных очередей. Потом крик кого-то из мальчиков, оборванный пистолетными выстрелами.
Валя Кизим слышала выстрелы, чей-то отчаянный крик «мама!», глухой стон женщин. Потом все исчезло. Провалилось в темноту и безмолвие.
Очнулась она дома. Несмотря на жару, Валю бил жестокий озноб. Его не могли унять ни наброшенные матерью одеяла, ни ее горячие слезы, которые лились и лились, обжигая руки, лицо, волосы дочери.
