Изменились не только каморки. Неведомые исполнители желаний сработали и одежду по вкусу заказчиков. Куда там "Бурда-моден", куда там всем этим Карденам вкупе с Юдашкиными! К обеду выходили в самых разнообразных нарядах, хотя для работы одевались поскромнее - не очень-то удобно возиться у лунок в длинном полупрозрачном платье или замшевых брюках в обтяжку и ежеминутно откидывать узкий серебристый галстук... Наиболее приемлемой для работы оставалась выданная "спецодежда", но ее надевать перестали.
В послеобеденное время ходили друг к другу в гости, гуляли по потусторонним окрестностям жилищ, играли в возникшие по мановению все той же волшебной палочки карты, домино и шахматы, рассказывали анекдоты и вспоминали разные забавные и не очень забавные истории сексуального, в основном, характера. Мужики обрывали с деревьев листья, сушили и крутили самокрутки. Обсуждали возможность переработки "холодца" на самогон. Поблескивая глазами, жадно глядели на женщин; женщин среди пленников оказалось большинство, можно было выбирать. Женщины демонстрировали наряды и косметику, похохатывали над анекдотами, вязали, тоже играли в карты и, проиграв в "дурака", лезли под стол и кукарекали под общий восторг окружающих. В мужских компаниях с подмигиваньем и ухмылочками велись разговоры о том, какую пришлось уламывать, а какую нет, и сколько раз дала, и сколько раз взяла, и сколько раз кто смог, и какие позы перепробовали. Остроносая торговка Валентина оказалась, судя по этим рассказам, настоящей сексуальной разбойницей, наконец-то нашедшей свое призвание и раскрывшей свой талант в многочисленном мужском окружении. Ее трехэтажный коттедж с зеркальными комнатами мужики называли "секс-клуб "На Валюхе", однако саму хозяйку прилюдно величали уважительно "Валентина Санна" и не позволяли себе в ее присутствии никаких насчет нее шуточек...
Белецкий поначалу тоже ходил, смотрел и слушал. Но очень скоро почувствовал тошноту. Тошноту не физическую, а какую-то другую, но еще более неприятную. "Это Психее моей дурно сделалось", - сказал он себе и уединился в своей скромной двухкомнатной квартире с видом на березовую рощу, а иногда, по настроению и желанию - на речную долину, окруженную сосновым лесом. С этой вертлявой речушкой с грозным именем Тьма, быстро бегущей среди некошенных лугов, были связаны у него самые яркие впечатления безоблачной пионерской юности. Самое яркое и неповторимое всегда бывает в детстве и юности, и там и остается навсегда, лишь временами оживая щемящими горько-сладкими воспоминаниями..
Он запирал дверь на замок, садился в кресло или за письменный стол, размышлял, стучал на пишущей машинке, гулял по березовой роще, вдыхая полузабытые, но, оказывается, сохранившиеся где-то в глубине души запахи детства. Нынешнее его положение, дающее много свободного времени, отсутствие обычной журналистской спешки и кучи всяких важных и не очень важных повседневных дел, проблем и забот давало очень редкую в обыденной суматошной жизни возможность просто посидеть и подумать, погрузиться в себя, что-то осмыслить, что-то выразить на бумаге. Ему были неинтересны карты, домино и шахматы. Десять лет назад, в студенческие годы, он записал в своем дневнике: "В небесном воинстве своя градация: от Серафимов до Престолов, от Господств до Властей, от Начал до Ангелов. Мне, конечно, никогда не подняться до ангельских высот, но я никогда не буду и тем, что зовется "райя". Я не на небе и не на земле, я где-то между ними, хотя, вероятно, все-таки ближе к земле, чем к небу... И все-таки выше тех, кто на земле!" С годами чрезмерная самовлюбленность исчезла, но что-то все же осталось. И журналистом он себя считал не из самых последних.
Подташнивало его и от постоянных разговоров "про баб" со смакованием подробностей. Он не был ханжой, но считал, что есть вещи, о которых не стоит распространяться. А сексуальные эти разговоры повторялись каждый день. Мужики, лишенные привычных пивбаров, самогона в гараже и телевизора с политическими новостями, вели их азартно, взахлеб, с шуточками и прибауточками - и не было другой темы для обсуждения.
Вышло так, что повальная "сексуализация" умов повлияла и на изменение его отношений с Анной. Хотя он и старался всячески привлечь ее внимание, движимый скорее не чувством, а азартом ("комплексом Дон Жуана", как характеризовал для себя это качество сам Виктор), девушка не проявляла к нему особенного интереса, хотя и поддерживала беседу и не отказывалась от его общества. Конечно, разница в восемь-девять лет в таком возрасте кажется большой, говорил себе Белецкий, но попыток своих не оставлял, увлеченный этой игрой. И все-таки он не ставил себя на одну доску с остальными мужиками, хотя прекрасно понимал, что доска-то такая же, только, может быть, более гладко оструганная...
А отношение к нему Анны изменилось после одной из поездок на платформе. Он, как всегда, стоял рядом с ней у борта, негромко рассказывая какую-то историю, которых у любого журналиста в избытке. Анна рассеянно смотрела на тянущиеся за бортом ряды подросших и окрепших "блинчиков" и слегка улыбалась не очень веселой улыбкой. Внезапно в ним повернулся парень с жирными, словно вымазанными маслом волосами и заведенной здесь, на сельхозработах, жидкой бороденкой. Одет был парень в салатного цвета куртку со множеством карманов и карманчиков, закрытых на "молнии" и кнопки, широкие синие шаровары "а-ля запорожский казак", на ногах имел добротные кроссовки из телевизионной рекламы фирмы "Рибок", а на шее разноцветный узкий ошейник, явно связанный кем-то из женской части "ограниченного трудового контингента". Раза два или три видел его Белецкий в той, прежней жизни, у винного отдела гастронома да у бочки с пивом, что все лето проторчала на пустыре, а уже здесь услышал, что парня называют то "Киней", то "Халявщиком".
- Слышь, чувак, - сказал Киня-Халавщик, обращаясь к Виктору, но глядя при этом на задумчивую Анну, - ты вот эти разговоры разговариваешь каждый день, ты уже достал своими разговорами, слышь? Ну че ты к солнешке этой привязался со своими разговорами? Ты че, радио, что ли, или телевизор? Ну че ты ей вкручиваешь, дядя? Небось, жинке такое не вкручиваешь, небось, жинку-то так не достаешь.
Белецкий никогда не отличался хорошей реакцией. Он относился к числу представителей того самого "остроумия на лестнице", когда удачный ответ приходит в голову слишком поздно. Не на месте события, а именно на лестнице, когда уходишь без слов, а в пространстве между пятым и четвертым этажом тебя вдруг осеняет - но поздно уже вернуться и отбрить обидчика, потому что дорога ложка к обеду и дорого слово к месту; а возвращаться и метко отвечать - бессмысленно, потому что там, в компании, уже забыли о том, что говорилось пять минут назад.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
