– Да ты что? Не положено, – испугался дежурный офицер.
– Мне только домой съездить, жене показать. Изменяет она мне, – грустно посетовал отец большого дружного семейства.
– Уверен? – строго потребовал ответа друг.
– Бабы. Сам понимаешь. Им верить нельзя. Пусть бы увидела и поняла, что я с ними со всеми сделаю, как этого ее чмыря найду.
– Далеко ехать? – лихо поинтересовался нетрезвый собеседник.
– Минут десять, если машину быстро словлю.
– Вдвоем съездим. Возьмем «уазик» и смотаемся. Ты ей пистольник покажешь, а я за дверью постою. Мне так спокойней. А показать надо. Чтоб знала. Ишь ты – чего удумала…
Дежурный офицер в сопровождении хирурга известной московской больницы не очень твердой поступью направился к уже ожидающей их у ворот части машине.
– На полчаса отлучаюсь. Смотрите мне. Всех пускать, никого не выпускать! – скомандовал капитан медслужбы.
Они отправились.
Доехали – быстрее не бывает. Даже не за десять, а за семь минут.
– Я ж говорил – близко! – весомо отметил Артем.
Он вошел в собственный подъезд, как партизан Великой Отечественной.
У самой двери соратник вручил Артему боевое заряженное оружие.
– Ты там поосторожнее, – предупредил. – Штука стреляет наповал. Просто покажи и все.
– Я покажу! – пообещал глава семьи. – Я им всем сейчас покажу. Они увидят. Да и ты заходи, чего там. Что за дверью-то стоять.
– Ты мой гость. Я тебя уважаю. – Эти слова уже слышали все домашние: и мама с Пиком в животе, и Рыся, и Птича, и Ор, и Дайка. Они выбежали в прихожую, услышав, что папа дверь открывает, не ожидая, что вернется он пьяным. Напротив – по семейным циклам, все должно было быть интересно и весело именно сегодня.
Интересно было. Весело – не очень.
Рыся запомнила все по секундам.
Они до прихода отца веселились. Мама ставила любимые пластинки, которых у нее было множество: привозили друзья со всех концов света, зная ее вкусы. Как раз завели Рысину любимую.: «ABBEY ROAD». Ей нравилось рассматривать конверт, на котором по дорожной зебре шли битлы – один красивее другого. Сначала Джон Леннон весь в белом, потом Ринго Старр, за ним красавец Пол Маккартни в строгом черном костюме, но босиком, потом Джордж Харрисон.
Рыся мечтала об этой улице, о Лондоне, о битлах (одного из них уже не было в живых [4] , о чем им только что рассказала мама, – странное совпадение, Рыся потом это отметила).
Мама как раз удивлялась, что вот Джон идет первым – как будто в вечность. Первым и ушел.
Мама всегда говорила с ними, детьми, как с друзьями, как с равными. Уверена была, что они ее понимают. Они и понимали. Слушали, горевали о Джоне. Речь шла о странном завершении его земного пути. Последняя его фотография запечатлела как раз тот момент, когда Леннон дает автограф своему будущему убийце. На фото двое: Джон и его смерть. Джон – худой, мрачный, усталый. Смерть, принявшая облик человека мужского рода, добродушно улыбается вполне симпатичной улыбкой. Позднее убийца скажет, что совершенно не понимает, почему он тогда совершил такое. Взял автограф и ждал возвращения своего кумира, чтобы погасить в том искру жизни.
И правда – зачем?
В тот момент, когда папа отпирал дверь, заиграла «HERE COMES THE SUN». Такая миленькая радостная песенка!
– Про солнышко, – сказала мама и погладила Рысю и Птичу по макушкам.
И тут уж все побежали встречать отца.
Первое, что увидела Рыся, выскочив в прихожую, было дуло пистолета.
– Ляля! Здравствуй! – послышался очень торжественный и зловещий голос папы.
Говорил он размеренно и весомо, как всегда, когда был пьян.
– Здравствуй, Ляля! Я привел к тебе гостей!
И правда: за его спиной маячил какой-то военный.
Все это, впрочем, было совершенно не важно.
Главное было: дуло. Из него пристально и серьезно смотрела смерть.
Все как-то соединилось в одно: Джон Леннон, обложка ABBEY ROAD, улыбающийся убийца справа от своей жертвы на газетной фотографии, чудесная песенка, беззаботно звучащая со стороны комнаты родителей, и все они, завороженно молчащие перед реальной угрозой.
Это – секунда номер один. Или даже доля ее.
Мама опомнилась первой. Она мгновенно распахнула правой рукой дверь кладовки, а левой подтолкнула Птичу, оказавшуюся совсем рядом с ней:
– А ну-ка, быстро все туда!
Казалось, Рыся и шагу не сможет ступить. Ноги ощущались совсем будто ватные, как в страшном сне, когда порываешься бежать, а вязнешь в чем-то липком. Но – секунда, и они все оказались в убежище. Свет там включался изнутри, но почему-то страшно было его включать. Тьма казалось дополнительной защитой.
– Стреляй, – послышался спокойный голос мамы. – Стреляй, не промахнешься.
Тут, наверное, военный гость увидел ее живот, в котором подрастал братец Пик.
– Да ты мудак конченый! – услышали дети в темной кладовке чужой мужской голос.
Последовал звук удара, отец бормотал:
– Пусти, ты ее не знаешь… Да подожди ты, дай я объясню… Она сейчас сама скажет, с кем гуляет…
– Отойди от греха… А то я тебя, мудозвона, сам пристрелю, – говорил с усилием дядька в форме.
Видимо, отнимал у отца оружие, так они догадались.
Потом протянулось несколько секунд полной тишины.
– Пусть он уйдет с вами, – попросила мама.
– Да куда ж я его дену? А впрочем… Пошли, давай.
Послышалась возня с дверью.
– Извините, – произнес гость последнее прощальное слово.
Замки звучно защелкнулись.
Они наконец-то остались одни.
Песня все еще продолжала звучать…
– Тара-рара-пам, тарара-пам, тарара-рара. Тара-рара-пам, тарара-пам, тарара-ра…
Дети тихонько выползли в коридор.
Мама сидела на полу, прислонясь к стене, откинув голову.
Она не плакала. Ей нельзя было. Дети и так напуганы.
Она просто сидела с закрытыми глазами, собираясь с силами.
Вот и все.
Они даже не обсуждали это событие.
А о чем говорить?
Птича слышала поздно вечером, как мама говорила с бабушкой, той, отцовской матерью. Как она просила:
– Заберите, пожалуйста, своего сына. В следующий раз он убьет нас всех. Я уже и не против. Но детей жалко.
Бабка, видимо, уговаривала, убеждала.
– Я в последний раз своим родителям не расскажу. В самый последний раз. Но больше я не смогу молчать. Поймите меня.
Ничего никто не поймет, это Рыся очень четко осознавала. Спасаться надо самим. И все тут. Она именно в тот вечер твердо решила, что никогда не выйдет замуж и никогда не родит ребенка. Это – нельзя. Ей бы этих вырастить. А самой – ни-ни! И думать не смей!
Ей было восемь лет. Она чувствовала себя совершенно старой.
Мама перед сном закрыла дверь на задвижку. Впервые за всю ее жизнь с мужем. Она еле ходила, ее шатало от навалившейся усталости.
