– Один из моих клиентов, – услышал я за спиной у себя голос Эмили, – приезжал несколько дней назад со своим другом, и тот, как увидел эту картину, так с порога и говорит: «Это Александр, я угадал?»
Обернувшись, я увидел, что Эмили принесла из кухни два стакана со льдом и стоит, глядя на картину.
– Там есть твоя роспись, – сказала она. – «Александр» – и только.
Я кивнул:
– Да, я всегда только так расписываюсь, ты знаешь.
– И больше ничего?
– Хватит и этого. Слово «Александр» достаточно длинное.
– Во всяком случае, мой гость сразу узнал автора. Я очень удивилась, но он оказался не то искусствоведом, не то критиком и видел многие твои работы.
– А ты не помнишь его имени? Эмили пожала плечами:
– Нет, не помню. Я сказала ему, что ты всегда рисуешь игру в гольф, а он возразил, что для тебя главное – не просто игра как таковая, а упорство человеческого духа.
«Ого!» – подумал я и снова спросил:
– Как его имя? Постарайся вспомнить.
– Говорю тебе, не помню, забыла начисто. Я же не знала, что скоро увижу тебя, верно? – Она подошла к подносу с бутылками и налила «Кампари» и содовой в стакан со льдом. – Он еще сказал, что из тебя может получиться большой художник. Ты владеешь приемами мастерства и способен дерзать, ну и еще что-то такое в том же духе. Надо же! Дерзать! Какое дерзание нужно, спросила я его, чтобы рисовать игру в гольф? А он сказал, дерзание нужно для успеха в любом деле. И в тренинге лошадей – тоже.
– Прошу тебя, вспомни все-таки его имя.
– Вот привязался! Да не помню я. И не вспомню. Ну, он такой маленький, кругленький. Я сказала ему, что была знакома с тобой лично, а он пустился рассуждать о том, как удались тебе вон те крохотные красные крапинки на стеблях сухой травы – вот здесь, на переднем плане.
– Он сказал тебе, почему?
– Нет. – Эмили наморщила лоб. – Тут, помнится, мой клиент завел со мной разговор о своей лошади.
Она налила в свой стакан джина с тоником, села на диван и движением руки предложила мне сесть рядом с ней. Странное чувство испытываешь, оказавшись гостем там, где когда-то был хозяином. Дом всегда принадлежал Эмили, так как был завещан ей отцом, но когда я жил здесь, у меня было такое ощущение, будто это мой дом.
– Этот искусствовед или кто он там, – сказала Эмили, сделав порядочный глоток джина, – говорил еще, что твои картины в настоящее время слишком красивы, чтобы принимать их всерьез.
У меня эти слова вызвали не более чем улыбку.
– Ты не согласен с ним? – спросила Эмили.
– Нет. В моих картинах хватает уродства. Уродства в прямом смысле слова.
– А я не хочу, чтобы у меня здесь висели уродливые картины. – Видишь ли... В мире искусства надо мной посмеиваются, потому что мои картины находят покупателей. Я умею писать портреты, принимаю заказы, владею техникой живописи – в чьих-то глазах все это непростительный грех.
– Похоже, тебя это не волнует.
– Я пишу то, что мне нравится, и честно зарабатываю свой хлеб. Рембрандта из меня никогда не выйдет, и я берусь за то, что умею делать, и если приношу кому-то радость и удовольствие, что ж – это лучше, чем ничего.
– Когда ты жил здесь, я не слышала от тебя ничего похожего на то, что ты говоришь сейчас.
– Наверное, с тех пор я стал эмоциональней.
– В самом деле, – Эмили встала с дивана и подошла к картине, – с того самого воскресного утра я все время смотрю на траву. Так как же тебе удались эти крохотные красные крапинки на стебельках травы и коричневые пятнышки – на желтых?
– Не приставай. Зачем тебе это?
– Я не пристаю. Честное слово, мне интересно.
У «Кампари» был сладковатый и в то же время горький вкус. Совсем, как у жизни.
– Ну, хорошо, слушай, – сказал я. – Сначала я покрыл весь холст ярко-красной краской.
– Не делай из меня дурочку.
– Да нет же, – заверил я Эмили. – Все так и было. Ярко-красный кадмий по всему холсту. – Я подошел к Эмили, которая стояла возле картины. – Видишь? Вот эти тонкие красные штрихи на серебристой поверхности моря? Тот же самый красный цвет виден и в облаках, и в этих двух фигурах людей. И все остальные краски легли на красный кадмий. Этого можно достигнуть только с помощью акриловых красок. Они сохнут так быстро, что можно накладывать один слой краски на другой почти сразу, а не выжидая по нескольку дней, как это бывает, когда пишешь маслом. Если поспешишь положить один слой масляной краски на другой, они смешаются, и общий тон станет грязноватым, мутным. Взять хотя бы вот эту траву... Сначала я нанес слой умбры. Это темная, желтовато-коричневая краска. А сверху положил на нее смесь желтой и охры и потом провел вот эти полосы, пронизав ими все слои. Для этого я использовал металлический гребешок.
– Что?
– Гребешок. Да, вот эти полосы, похожие на царапины, я нанес его зубцами. Они проникли до слоя красной краски, и смотри что получилось. Как будто ветер пригнул траву к земле. Благодаря этим царапинам выглянули на поверхность красные крапинки и коричневые пятнышки из нижних слоев. А потом я положил совсем тонкий, прозрачный слой пурпурной краски поверх желтой, и получилась рябь. Возникает ощущение, что эти стебельки так и колышутся на ветру.
Эмили молча смотрела на холст, который висел на этой стене уже больше пяти лет, и наконец произнесла:
– Не знала я...
– Чего не знала?
– Почему ты тогда ушел. Потому что не мог писать свои картины, оставаясь здесь.
– Эм... – как-то само собой вырвалось у меня. Так звал я ее, когда мы жили вместе.
– Ты пытался объяснить мне что-то, но я была слишком обижена, чтобы понять тебя. И слишком молода. – Она вздохнула. – И ничего не изменилось, правда?
– В самом деле, ничего.
Эмили весело, без тени огорчения улыбнулась:– Для брака, который длился всего четыре месяца, наш был не так уж плох.
Я почувствовал большое облегчение. Я не хотел снова приезжать в Ламборн, избегал этого, сознавая свою вину и не желая будить в душе Эмили недобрые чувства, которых она в действительности ко мне не испытывала. Для меня стало привычно гнать от себя прочь воспоминание о ее полных недоумения глазах.
То, что она сказала мне тогда, прозвучало жестко: «Ну и ладно. Уходи. Хочешь жить на горе, так и живи там, отшельник!» И напоследок добавила: «Если тебе твои краски дороже, чем я».
Теперь, когда прошло больше пяти лет и боль от обиды притупилась, я услыхал из уст Эмили:
– Я ведь тоже не могла бы отказаться от работы со скаковыми лошадьми – ни за что на свете!
– Знаю, Эм, – ответил я ей.
– А ты не можешь отказаться от своей живописи.
– Нет.
– Такие уж мы оба. А теперь между нами все о'кей, правда?
– Ты великодушна, Эм. Она улыбнулась:
– Все, хватит о высоких материях. Ты не голоден?
Она быстро приготовила яичницу с грибами, и мы поужинали за кухонным столом. Эмили по-прежнему любила мороженое. Сегодня вечером на десерт было сливочное с клубникой.
– Ты хочешь развестись? – спросила она. – За тем и приехал сюда?
Меня это удивило.
– Нет, – ответил я. – Даже не думал об этом. А ты? – Можешь получить развод в любое время,
когда тебе угодно.
– А ты этого хочешь?
– Вообще-то, – спокойно сказала она, – я нахожу весьма полезным выступать иногда в роли замужней женщины, даже если на самом деле муж поблизости от меня нигде не околачивается. – Эмили облизнула ложечку, которой ела мороженое. – Я привыкла жить своим умом и давно не хочу быть приложением к мужу, если уж говорить начистоту.
Сложив тарелки в посудомоечную машину, она сказала:
– Но если не за разводом, то чего же ради ты приехал?
– Из-за лошадей Айвэна.
– Неправда. Ты бы мог расспросить о них по телефону.
Я хорошо знал безупречную честность Эмили. Она даже избавилась от некоторых клиентов, доставшихся ей в наследство от отца, потому что эти люди уговаривали ее заставить жокеев нарочно не выигрывать своих заездов. Это разные вещи, считала Эмили, выпускать молодую лошадь в легкий заезд, чтобы приучить ее скакать наперегонки с другими лошадьми, и пытаться обмануть любителей и знатоков конного спорта, умышленно придерживая фаворита, чтобы в следующий раз он скакал с более слабыми соперниками. «Мои лошади выходят на круг, чтобы побеждать», – решительно заявляла Эмили, и мир знатоков и любителей конного спорта ничтоже сумняшеся доверял ей.
Вот почему я поступил совершенно правильно, когда прямо сказал Эмили:
– Айвэн хочет, чтобы я спрятал Гольден-Мальта в каком-нибудь безопасном месте. – Ради Бога, о чем ты говоришь? Хочешь кофе? – спросила Эмили.
Она заварила кофе в новой кофеварке. При мне такой здесь не было.
Я рассказал Эмили о затруднительном финансовом положении пивоваренного завода.
– Пивоваренный завод, – резким тоном сказала Эмили, – задолжал мне за четыре месяца тренинга Гольден-Мальта. Я написала об этом лично сэру Айвэну незадолго до его сердечного приступа. Я не жадная, но от своих денег не откажусь.
