— Было как-то раз, — улыбнулась Елена, — я даже сама удивилась. Мелких происшествий было пруд пруди, а крупных, с выносом в департамент — ни одного.
— Тяжело вам, руководителям, — посочувствовал Данилов. — Нам, рядовым врачам, не в пример проще. Отвечаем только за свои прегрешения, да и то не за все, а только за те, про которые начальство узнает.
— Последняя жалоба, спущенная из департамента, была просто смешной, — вспомнила Елена. — Бригада приехала к женщине, принявшей чуть ли не половину домашней аптечки с целью суицида. Начали мыть («мыть» — то есть делать промывание желудка через зонд), а в процессе немного запачкали какой-то белоснежный и очень дорогой ковер. Сразу жалоба в департамент, так, мол, и так, кто нам возместит?
— И что ты ответила?
— Бригада написала объяснительные. Промывали над тазиком, никаких ковров не пачкали. На этом все и закончилось. Хотя кто их знает, такие могут и в суд подать.
— Ну это еще доказать надо, что ковер испачкала именно бригада, а не хозяева, — заметил Данилов. — Интересно, а правило форс-мажора в таких случаях не действует? Спасали человека, и некогда было обращать внимание на мелочи вроде бесценных белоснежных ковров?
— Это пожарные, когда пожар тушат, не отвечают за ущерб, причиненный их действиями. На врачей такая «льгота» не распространяется.
— Ковров пачкать не доводилось, а вот из-за разрезанных при переломе штанов я многого наслышался. Однажды… — Данилов увидел впереди свободную скамейку. — Присядем?
— Присядем.
Данилов склонился над скамейкой и провел по ней рукой — не грязно ли? Его джинсам пыль была не страшна, чего нельзя было сказать о Еленином белом плаще. Скамейка оказалась чистой, и они сели.
— Так вот, однажды с меня за разрезанные на переломе джинсы триста долларов пытались слупить, — продолжил Данилов. — Причем в такой… нагловатой форме.
При переломах одежду чаще всего не снимают с пострадавшей конечности, а разрезают, чтобы не причинять лишней боли и не вызвать лишнего смещения костных отломков.
— А как именно?
— Точно не помню уже, но что-то вроде: «Ну, ты, лошара, конкретно попал на бабки, ты знаешь, сколько я за штаны платил?» Выступал всю дорогу, пока я его в больницу вез. Оклемался в машине, увидел разрезанную штанину и погнал на меня.
— Он остался жив?
— Конечно. Я просто сказал, что не буду ничего ему платить, потому что, во-первых, штанину я разрезал в его же интересах, а во-вторых, джинсам его красная цена пятьсот рублей. Он на это ответил, что я… ну, в общем, плохой человек и что как только он выздоровеет, так сразу же получит с меня все причитающееся, да еще с процентами. Так до сих пор и жду, не знаю, сколько там уже процентов набежало.
Данилов подмигнул карапузу, который усердно сосал большой палец, пока его мать отвлеклась, обсуждая с подругой личную жизнь какой-то Даши. Голоса у обеих молодых женщин были громкие, так что в курсе Дашиных обстоятельств невольно оказался весь бульвар.
— Странно, нормальные пациенты быстро забываются, а вот таких законченных придурков, которых мы называли актерами анатомического театра, помню так, будто только вчера с ними общался.
— Почему анатомического театра? Они же вроде были живыми.
— Не знаю, выражение прикольное. Виталик Сафонов разок так выразился про какого-то перца, а народ подхватил.
Некоторое время сидели молча, рассматривая гуляющую публику.
— Все-таки жизнь в центре имеет определенные преимущества, — нарушила молчание Елена. — Есть здесь какая-то своя аура, и вообще приятно.
— Так в чем же дело? — поддел ее Данилов. — Комнату с видом на бульвар мы себе вполне можем позволить!
— Комнату! — фыркнула Елена. — Ты, наверное, хотел сказать «чуланчик»? Странно, конечно, получается — все, кто живет в центре, жалуются, как им неудобно тут живется, а разница между стоимостью «центрального» и «окраинного» квадратного метра жилья только увеличивается.
— Парадокс. Точно так же, как все жалуются на тяжелую московскую жизнь и не хотят никуда уезжать из Москвы. А по большому счету важно не то, где жить, а как жить. И с кем жить.
— Я что-то не поняла — это был завуалированный комплимент или тонкий намек? — Елена склонила голову набок и с улыбкой смотрела на Данилова. — Уточни, пожалуйста.
— Это была житейская мудрость, — изрек Данилов. — Ты запиши, чтобы не забыть!
Глава шестая
АТАКА ЛЮБОВЬЮ
Когда требовалось, начальник отделения мог быть резким и суровым.
— Ростислав Александрович, если у вас с памятью совсем плохо, то перечитывайте приказы на каждом дежурстве! Чтобы мне не звонили домой и не просили, передаю дословно: «Уймите вашего придурка, а то он нас всех достал!»
Медсестры переглянулись, Миранда едва слышно хихикнула и тут же залилась краской под строгим взглядом начальника. Данилов смотрел в потолок, думая о том, что Кочерыжкина можно было бы отругать и келейно, не на отделенческой пятиминутке. Но видать, допекло Романа Константиновича.
— Это кто назвал меня «придурком»?! — попробовал возмутиться Кочерыжкин.
С точки зрения тактики ход был правильный. Тушат же лесные пожары встречным огнем, отчего бы не попробовать погасить начальственное возмущение своим?
— Бритвин! Он как раз звонил в блок узнать, как дела, и заодно узнал о твоих подвигах…
— А причину моего возмущения он не узнал?
— Узнал, потому и позвонил мне…
Вчера, в шестом часу, когда большинство сотрудников уже ушли, передав пациентов дежурной смене, шестидесятидвухлетний мужчина, лечивший в первом терапевтическом отделении букет своих хронических заболеваний, вдруг «уронил» давление. Падение артериального давления может вызываться разными причинами, от перебора таблеток до инфаркта миокарда.
Разумеется, пациенты, у которых давление стремится к нулям, срочно переводятся в реанимацию, дело-то ведь такое, серьезное, с «нулевым» давлением долго не живут. Пациента срочно доставили в первое реанимационное отделение к доктору Кочерыжкину.
В связи с имевшейся у пациента блокадой левой ножки пучка Гиса,[1] судить по кардиограмме о наличии «свежего» инфаркта или его отсутствии было нельзя. Для подтверждения диагноза инфаркта следовало провести кое-какие анализы и сделать эхокардиографию, иначе говоря — УЗИ сердца.
Кочерыжкин почему-то счел, что у пациента, «уронившего» давление, непременно должен быть острый инфаркт, и начал требовать у дежурного врача блока кардиореанимации, чтобы та забрала «перевод» к себе.
Дежурный врач резонно ответила:
— Сначала подтвердите инфаркт, а потом уже поговорим о переводе.
Имелся соответствующий приказ начальника госпиталя, согласно которому переводу в блок кардиореанимации подлежали только лица с подтвержденным «профильным» диагнозом.
Кочерыжкин, руководствуясь своей великой интуицией (а если честно, то принципом, призывающим спихивать все, что спихивается), начал настаивать. Врач блока повесила трубку. Кочерыжкин перезвонил. Потом он позвонил ответственному дежурному врачу по госпиталю. Тот тоже посоветовал вначале подтвердить диагноз. Кочерыжкин сделал перерыв в переговорах, худо-бедно стабилизировал пациента на давлении девяносто на шестьдесят и снова позвонил в блок.
— Каждый должен заниматься своим делом! — кричал он в трубку. — Что вы мне тычете в лицо приказом? Здесь свежий инфаркт, явный инфаркт! Ну и что, что КФК[2] в пределах нормы? — Анализ взятой у пациента крови не подтвердил диагноз инфаркта, но «интуиция» Кочерыжкина была выше каких-то там анализов. — Она просто еще не успела подняться, ведь ее активность возрастает с четвертого часа! Я сейчас возьму кровь повторно, а завтра на конференции размажу вас по стенке! Недаром же говорят, что ваш блок — самое тупое из всех отделений!
Дежурный кардиореаниматолог пожаловалась своему шефу, тот позвонил Роману Константиновичу, Роман Константинович перезвонил Кочерыжкину и, не вдаваясь в оценку и подробности, велел «прекратить трепыхаться», а сейчас, на пятиминутке, дал волю своему гневу.
— Чтобы больше никогда я не видел в моем отделении примеров подобного базарного поведения! Причем базар ваш, Ростислав Александрович, был пустым — повторный анализ на ферменты тоже в норме.
— Но клиника, Роман Константинович, клиника!
— Это называется — умру, но ошибок своих не признаю, — вздохнул Роман Константинович и встал. — Пора на конференцию. Если мои слова до вас не дошли, то Борис Алексеевич объяснит все более доходчиво.
Начмед госпиталя, полковник внутренней службы Саватеев, умел объяснять образно, ярко и доходчиво. Данилов уже успел в этом убедиться, правда, не на своем, а на чужом опыте. А еще Саватеев мог ввернуть в свою экспрессивную и порой весьма экспансивную речь что-нибудь такое, от чего все, кроме получавшего внушение, просто сползали на пол от смеха. Если бы Кочерыжкин был приятным человеком, то Данилов непременно бы ему посочувствовал — размажут сейчас по стене, как есть размажут. Да еще носом в собственную лужицу ткнут, чтобы не устраивал скандалов коллегам на ночь глядя.
