неопределенно хмыкнул Зотыч, не переставая плести кранец.
— А у тебя такого не бывало? На твоей памяти?
— Нет, — ответил Зотыч. — Напугать рыбу, испортить лов, тут они первые... Когда сам попадется в сеть — плачет, шельмец, горькими слезами.
Погожев знал Зотыча с детства. Зотыч был лучшим дельфинером побережья, первым орденоносцем их города. О Зотыче писали в газетах, говорили по радио, его выбирали в президиумы собраний, а они, ребятня, так валом и валили за ним по улице, чтоб хоть издали взглянуть на орден «Знак Почета».
В старые времена дельфиньих сетей не было. Били дельфина с фелюг из винтовок. Сначала настреляют, а потом собирают. Ценился у дельфина только жир. Да и тот шел на технические надобности. Но в войну и в первые послевоенные годы пошло в ход дельфинье мясо. Если можно назвать его мясом. Потому что по вкусу оно не похоже ни на мясо, ни на рыбу. Но тогда были рады и этому. Погожеву тоже не раз приходилось насыщаться дельфиньим мясом и в копченом и в вареном виде. Тогда у них в городке многие только благодаря дельфину и выжили...
Пока Погожев с Зотычем философствовали о дельфинах, за кормой сейнера огненным шаром поднялось солнце. И сразу же вокруг сейнера море заискрилось, засверкало чистотой утренних красок. Рассеялась дымка, а вместе с нею, как леденец, растворился в небесах серебряный месяц.
Едва ли есть что в мире красивее утреннего моря в тихую погоду! Погожев был с морем знаком с рождения, а все равно каждый раз в рассветные часы смотрел на него, точно впервые. Даже сердце заходилось от этого необычайно щедрого буйства красок...
Зотыч, закончив кранец, бросил его на пожарный ящик и не спеша потянулся, словно только что встал с постели. Фуфайка сползла с его острых стариковских плеч на крышку люка. Зотыч по-хозяйски осмотрелся вокруг — нет ли какой работы еще, и, не найдя ничего, поднялся с люка, прихватив фуфайку.
— Дельфин — существо хлипкое. Чуть чего, от разрыва сердца дохнет, — заключил Зотыч туманно, то ли осуждая дельфина за эту хлипкость, то ли жалея.
Зотыч ушел в кубрик. Погожев, запрокинув голову, крикнул Осееву на ходовой мостик:
— Виктор, Змеиного еще не видно?
Осеев махнул ему с мостика, мол, давай подымайся сюда на спардек.
По дороге на ходовой мостик Погожев заглянул на камбуз. У Лехи уже все кипело и шипело на полный ход. Сам он, будто приплясывая, метался от столика к плите, от плиты — к крану. Рукава рубахи у Лехи были закатаны выше локтей. На раскрасневшемся лице росинками проступали крупные капли пота. Леха поварское дело знал хорошо и работал с охотой. Тут он был в своей стихии. Его маленькие, обычно настороженно бегающие глазки сейчас мягко светились, затененные поволокой вдохновения. Погожев глядел на Леху и мысленно жалел, что не приживется он у них. Доконают рыбаки Леху за жадность, при его-то обидчивом характере. И не посмотрят на поварские заслуги. Если бы не эта жадность — цены бы не было парню. Питание для рыбака дело не последнее. А хороший кок на сейнере — редкость.
— Доброе утро, Леха! — крикнул он коку. — У тебя и завтрак на подходе. Молоде-ец!
— А як же. Треба, — отозвался кок и тыльной стороной ладони провел по потному лбу. Его большой рот расплылся в улыбке, обнажая два ряда мелких густых зубов.
Поручни отвесного металлического трапа, ведущего на спардек, были еще прохладны и влажны после ночи.
С ходового мостика горизонт заметно расширился. Солнце уже оторвалось от моря и быстро набирало высоту. Осеев стянул с себя рубаху и по пояс голый восседал на перекинутой поперек мостика толстой плахе, покручивая штурвал. Левее штурвала стоял зачехленный эхолот. На этот раз эхолот едва ли пригодится. Скумбрия — рыба стремительная, и эхолот ее не засекает. Она так быстро «бежит» по морю, что вздувает перед собой хорошо заметную зыбь. Точно такую же, как и пеламида — злейший враг скумбрии. Пеламиду рыбаки называют рыбой нервной. Ударится в сетку и тут же вцепится в нее зубами. От злости. Пеламида приходит в Черное море из Средиземного. И, бывает, огромными косяками. Только рыбаки ей особо не радуются. Тогда прощай скумбрия. Пеламида уничтожает ее косяками: прижмет к берегу и через десять минут косяка как не бывало. Только вода, все десять минут, кипит в том месте. А у скумбрии закупочная цена в два раза выше, чем у пеламиды. Самая высокая, если не считать султанку и красную рыбу. Да и кто их считает, если на «краснюка» давным-давно наложен строжайший запрет, а султаночка — рыбка весенне-осенняя.
— Взять бы нам, Андрюха, тонн по сто скумбрии на бригаду, — сказал Виктор, поглаживая волосатую грудь. Он нежился под лучами ласкового утреннего солнца, щуря свои цыганские глаза.
Глядя на кэпбрига, Погожев не выдержал и тоже стянул с себя тенниску.
Хотя Погожев вырос на юге у моря, но кожа у него была сметана сметаной, к тому же — в синеватых рубцах шрамов, оставшихся от войны. У Виктора кожа была смуглая, как у араба. И на груди покрыта бурной черной растительностью. Так что контраст был разительный.
Но любоваться этим контрастом пока некому. Кроме вахтенного и хлопочущего у плиты Лехи, все спали по кубрикам, набираясь сил для предстоящей путины...
Ох, путина, путина, чем ты обернешься для них в этом году?
Погожев раньше знал о таких крупных путинах больше понаслышке, когда вернувшиеся домой, обветренные и исхудалые рыбаки «травили масал» у причалов, вспоминая походы к западным или восточным берегам Черного моря. А сейчас он шел сам. И это в какой-то степени напоминало Погожеву тот давнишний выход на военном катере к берегам Болгарии. Так же, как тогда, тревожно сосало под ложечкой от неведения, что их ждет впереди: удача или промах?
— По сто тонн скумбрии на бригаду? Ну, что ж, не возражаю, — сказал Погожев.
— Значит, заметано. Теперь остается ерунда — найти и поймать эти тонны.
И оба рассмеялись.
Погожев с Осеевым старые друзья. Чуть ли не с того года, как Осеев появился в колхозе. А этому уже минуло лет шесть. Их дружбе предшествовала сильнейшая ссора. И все из-за причала. Приткнулся Виктор тогда своим сейнером у пирса,
