увидел, как тяжело ворочается в нем ребенок – его сын! - словно ища выход из западни.
- Марта, очнись… надо поработать, - произнес он, тронув ее за плечо.
Девушка открыла глаза. Один глядел куда-то вверх и вбок, другой – прямо на него с жадным, настойчивым обожанием.
Пытаясь вспомнить хоть что-то из просмотренных за жизнь фильмов, он перевернул жену на спину, снял с себя рубашку, и скрутив ее валиком, подсунул ей под поясницу.
- Надо поработать, - повторил он и, задрав подол сарафана, стянул с нее трусики и развел колени, - Он готов. Просто помоги ему.
Марта молчала. Тело ее ежеминутно скручивали судороги, но Александр видел, что она уже к этому не причастна. Организм сам пытался выполнить свою работу.
Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем из ее лона в потоке густой кровавой слизи высунулась крошечная изломанная ручка. Завыв от бессилия и понимая, что сам он не сможет придать ребенку правильное положение, он в отчаянье вгляделся в лицо жены. Та была уже мертва – застывшие глаза с легким удивлением смотрели мимо него.
Он озирался в поисках чего-нибудь острого, чем можно было бы вспороть живот и вынуть младенца, но комнатушка была пуста. Да и сомневался он, что смог бы сделать это, будь у него даже целый арсенал режущих инструментов.
Долго он сидел, глядя на ручку и против воли представляя ее черпающей хлопья с молоком из глубокой, яркой миски. Смутно представлялись его серые глаза и черные материнские волосы, или, наоборот, светлые волосы и черные глаза... Но все это, непременно, в безмятежности залитой утренним солнцем кухни.
Александр сдавленно всхлипнул, прикрыл рот одной рукой, а другую боязливо протянул меж замерших, широко разведенных бедер жены, желая хоть раз пожать сыну руку.
Альфонсо.
Некоторое время Альфонсо был абсолютно уверен, что он дома – в своей постели. Ему чудилось, что за окном поют птицы, а ветер доносит с улицы аромат свежего хлеба и жареной кукурузы. Он потянул носом и открыл глаза. Конечно, все это оказалось лишь дремотными фантазиями.
Впрочем, он не был разочарован. Скорее, удивлен, что все еще жив. Обнаженный, он покоился на мягком ложе из леопардовых шкур.Рядом на деревянном подносе стояли бутылка с водой и еда. Какое-то мясо и горка свежеиспеченных оладий, с подтаявшим на ее вершине кусочком сливочного масла.
Памятуя о своих травмах, Альфонсо осторожно сел и пошевелил ногами. Ноги слушались прекрасно – видимо, в пещере его просто оглушило, поэтому он и не смог сразу встать. А вот несколько ребер были явно не в порядке, отдаваясь тупой болью при каждом вдохе.
Он смутно помнил, как его, обезумевшего от страха, подняли на руки и понесли вглубь образовавшегося в стене черного зева. Некоторое время он упрашивал и даже умолял отпустить его, а потом перед его лицом появилась густо чадящая чаша и чей-то старый, беззубый рот, сдувающий дым ему в лицо.
Он огляделся в поисках выхода, но обнаружил вокруг только густо исписанные стены. Конечно, выход был, но его придется искать. На этот раз – самому. Впервые он пожалел, что рядом нет всезнайки-лунатика.
Голова немного кружилась. То ли от вонючего дыма, которым его окурили, то ли от потрясения и жажды. Он придирчиво осмотрел оставленную в простой пластиковой бутылке воду, стараясь разглядеть на дне подозрительный осадок, но ничего не обнаружил. Отпив сразу половину, он тут же почувствовал зверский голод и, наплевав на все опасения, принялся за плавающее в подливе мясо. Оно напоминало ягненка, но имело необычный резкий привкус, который показался ему смутно знакомым.
«Заманили в катакомбы, чуть не убили взрывом, унесли в черную пропасть, окурили неведомой дрянью, заперли в комнате без дверей. И зачем-то раздели», - думал он, - «А я сижу голой жопой на дохлом леопарде и жру, вместо того, чтобы…».
Спасаться!
Он ожидал, что эти мысли вызовут страх, тревогу, стремление действовать. Но внутри ничего не ворохнулось. Будто мозг жил своей жизнью, а тело своей. Прислушиваясь к себе и задумчиво закусывая маисовыми лепешками, он оглядывал свое узилище.
Одна из стен целиком представляла собой массивный барельеф, изображающий необычное с виду дерево, в которое был погружен человек. Ему вдруг вспомнился Хан Соло, которого злодеи замуровали в карбонит.
Из мощного ствола вытягивалась голова на длинной змееподобной шее; кора тут и там бугрилась выступающими суставами – согнутое колено внизу, угловатое плечо – наверху, кисти рук, подобно странным сучкам, торчали из с боковых ветвей. Лицо божества было вырезано с поразительным мастерством – суровое, хищное, с длинным крючковатым носом, нависающим над пухлыми губами, и глазами навыкате, которые, казалось, оценивающе рассматривают восседающего на шкурах толстяка с миской в руках.
Альфонсо почувствовал неясный стыд и привстал, чтобы вытянуть из-под задницы одну из шкур и накинуть на бедра. Но головокружение внезапно усилилось, комната поплыла вокруг него, и он, не удержавшись, завалился обратно на ложе, пьяно уставившись наверх.
На потолке распростерлась вырезанная в камне женщина. Длинные волосы развевались, словно под водой, полные груди смотрели на Альфонсо зрачками затвердевших сосков, огромный живот явно нес в себе младенца, но… младенец не целиком был внутри нее, голова и руки его свисали меж широко расставленных, как у лягушки, бедер. Он тоже, казалось, смотрел на Альфонсо – жадно и радостно, как и его Мать.
«Сивататео» - одними губами произнес он, вспомнив старую и жуткую мексиканскую легенду о служанках богов. Ими становились женщины, погибшие при родах и пьющие кровь живых. Что-то вроде архаичных вампирес. Но он и не думал, что корни легенды уходят настолько глубоко…
Одурманенное сознание наложило на барельеф поразительно живой образ Марты. И её чудовищно отталкивающее естество с наполовину вывалившимся из святая святых дитя, вместо ужаса или отвращения, внезапно взбудоражило либидо. Альфонсо почувствовал, как налился кровью его член – единственное, что сейчас было в нем сильным.
«Неужели она придет?..», - поплыла у него полная томительного предвкушения мысль, когда послышался глухой скрежет, и потайная дверь ушла вбок, - «Я постараюсь не повредить ребенку… Вот только зачем они меня одурманили?»
