Братья Долгоруковы переглянулись, потом Алексей Григорьич вздохнул:
— Не умничай, Феденька. Больно мудрено ты говоришь, а главное — кой хрен молодому царю в этом национальном как его там?! Ему проще войска в Малороссию вести, но думать про это вот.., тьфу, и не выговорить! Нет ли у тебя еще какой мыслишки, попроще?
Глаза Федора блеснули, и Василий Лукич насторожился. Сейчас станет ясно, способен Федька только словами играть или же с него все-таки толк будет.
— Вы, дядюшка, упоминали, что ваш Иван совместно с Александром Меншиковым к персоне государевой приставлен?
— Да. И сказывал Ванька, царь при том Александре скучает и впадает в уныние.
— Вот и славно! — стукнул себя кулаком по колену Федор. — Надобно усилить сие, надобно усугубить влияние Ивана на царя! Да чтоб втихомолку он возбуждал в государе нерасположение к Александру, а стало быть, и к светлейшему князю. Меншиковы его заставляют учиться да в Совет ходить, а Иван пусть его к забавам приучает веселым, на охоту водит.., ежели не ошибаюсь, царь к охоте весьма пристрастен?
— Столько пристрастен, что даже после обручения своего умчался на охоту! — злорадно сообщил Алексей Григорьич. — То-то рожа у Данилыча вытянулась!
— Теперь об обручении, — кивнул Федор.
— В нем-то вся и загвоздка! — перебил его Василий Лукич. — В результате брака царя со своей дочерью Меншиков, до седых волос так и не научившийся грамоте, может породниться с царским домом и стать регентом при несовершеннолетнем государе. А это погибель для всех, кто ему осмелился противоречить хоть в малой малости — как я, например, когда помешал этому гладивому [12] получить еще и титул Курляндского герцога!
— А ежели обручение будет расторгнуто? — спросил Федор с улыбкою. — Не будет брака — не будет и всесилия его высококняжеской светлости? Так ведь?
— Так, так, — враз кивнули дядюшки.
— Стало быть, нам надобно исхитриться, чтобы венчания не было, только и всего! — ласково, будто неразумным деткам, сказал князь Федор.
Алексей Григорьич минуту смотрел на него молча, потом махнул рукой, плюнул — и вышел, тяжело шибанув дверью о косяк.
Князь Федор оглянулся на второго дядюшку. Тот успокаивающе кивнул:
— Алексей горяч, ох, горяч, буен! Не любит пустых мечтаний! Однако, сдается мне… — он пытливо вглядывался в племянника, — сдается мне, ты не просто так словами бросаешься, а надеешься на что-то? Не так ли?
— Пока сказать не могу, — искренне отвечал Федор. — Пока все лишь замыслы. Твердо знаю одно: надобно вырвать государя из-под неусыпного взора светлейшего хоть ненадолго. А как сделать сие — мне надобно на месте поглядеть.
— На каком месте? — не понял Василий Лукич.
— На месте будущего сражения, — пояснил племянник. — В доме Александра Данилыча, куда я сей же час отправлюсь с визитом, точнее, с рекогносцировкою.
В конце концов, когда великий государь Петр Алексеевич меня перед поездкою напутствовал, светлейший присутствовал при сем, так что и он к моим успехам как бы сопричастен. Должен же я по возвращении засвидетельствовать ему свое нижайшее почтение!
— Должен, должен, — одобрительно кивнул Василий Лукич. — А что? В самом деле, направляйся-ка ты на Преображенский остров. Там, может статься, и государя застанешь, ежели он не бьет баклуши где ни попадя.
Скинуть Меншикова, а царя окружить Долгоруковыми, Остерманом, Голицыным — с такой командою великорусский корабль вновь обретет остойчивость, хоть капитан еще в возрасте юнги, подумал с надеждою Федор. Теперь же главное — расстроить сей опасный брак, но прежде надо поглядеть, сколь опасна невеста.
Приехавший из Франции, где роль женщины и любви в истории страны никогда не отрицалась, князь не мог недооценивать опасность не столько даже Меншикова, сколько его дочери. Если она не просто красива, но хитра да умна, задача в сто крат осложнится. Впрочем, слепой сказал «побачимо», вспомнил Федор малороссийскую пословицу и невольно засмеялся невпопад.
Дядюшка, который подробно и неодобрительно описывал меншиковский дворец на Преображенском острове, воззрился на него недоуменно, и Федор пояснил:
— Я знаю, где это. Сказать по правде, я там уже был сразу по приезде.
— Да ну? — не поверил ушам Василий Лукич. — И какой же в том был смысл? В тот день все мы из-под палки веселились на этом треклятом обручении, светлейшему было не до гостей. Тебя наверняка не приняли!
— А я не в гости шел, — усмехнулся князь Федор. — И камзола вот этого сияющего не надевал, и головы не пудрил. Облачился я в лопотину [13], какую у Савки, человека моего, позаимствовал, да и пошел пооглядеться, поразведать, дом посмотреть…
— Ну и чего высмотрел? — быстро спросил Василий Лукич, чуткое ухо которого уловило в голосе племянника какие-то особенные нотки.
— Да так, применился мало-мало к местности, — уклончиво ответил князь Федор и обратил на дядюшку вдруг загоревшийся любопытством взгляд:
— А скажите-ка мне, дядя, кто в доме светлейшего есть такой черномазый, усатый.., чечен не чечен, татарин не татарин — словом, черкес?
Василий Лукич даже не счел нужным сделать вид, что задумался, и по скорости его ответа племянник мог понять, что и в доме светлейшего у Долгоруковых есть свои люди, а потому про каждого тамошнего жителя они знают всю подноготную.
— Это не Данилычева челядь, — отмахнулся он небрежно. — Это черкес Варвары Арсеньевой, заразы этой горбатой. Ближний человек у нее, шпион и постельный угодник, Бахтияр именем… А что тебе в нем?
— Ох, сволочь же он! — с мальчишеским жаром воскликнул Федор. — Я вчера невзначай такое увидал — до сих пор с души воротит. Бахтияр этот, сучий выползень, затащил в кусты какую-то девку и норовил с нею содомский грех сотворить!
— С девкой-то? — не поверил ушам Василий Лукич. — Да разве сие творят с девками? Я слышал, лишь промеж мужчин такое ведется.
— Вот именно! — воскликнул Федор. — А когда она не далась, хотел ее простым манером ссильничать, но тут уж.., тут уж…
Он умолк, и прозорливый дядюшка не смог не угадать:
— Но тут уж ты, лыцарь, вмешался, злодея осилил и красотку освободил, не так ли?
Федор смущенно улыбнулся:
— Она и впрямь красотка. Беда, рваная вся да зареванная, однако ж глаза.., ноги.., я таких и не видал!
Яхонт! Чудо что за ноги! Крепостная небось. Я б купил…
На лицо его взошло юношеское, мечтательное выражение, и Василий Лукич в притворном ужасе воздел глаза:
— Ты мне эти афродитские дела брось, не до них сейчас! Я думал, у нас один гулеван в семействе, Ванька, ан нет — еще и заграничный ухажер препожаловал.
