снова и снова текли из глаз. Кравченко хрипел и корчился, на губах его появилась кровавая пена… Черт его побери, значит, легкое пробито, дело хреновое. Он поднял руку и окровавленной пятерней провел по моему лицу, глаза его стали закатываться…
– Не надо! – заорала я. – Не надо, Леша, не закрывай глаза, не умирай, Леша!
И вдруг стрельба прекратилась, стало тихо, как будто и не и не было ничего. Только распластанные тут и там тела ребят подтверждали реальность произошедшего. Кравченко еще дышал, судорожно вбирая воздух в легкие, но глаза больше не закрывал, а все смотрел на меня, не отрываясь. Я никак не могла понять, что именно он так пристально рассматривает, но, когда подошедший Вагаршак поднял меня на ноги, я вдруг заметила, что мои растрепавшиеся волосы с правой стороны стали белыми, как нетронутый снег на горных вершинах…
За нами пришли «вертушки», и я полетела в госпиталь вместе с впавшим в забытье Кравченко, весь полет не выпуская его руку из своих. В Моздоке его прямо с вертолетной площадки взяли в операционную, где оперировали в течение шести часов, а я все это время полулежала на полу под дверями, грязная, в рваных брюках, наполовину седая… Напрасно девочки-медсестры пытались поднять меня и увести к себе в персоналку – я мычала и не шла. Они приносили мне чай, но я не в состоянии была сделать ни глотка. Потом пришел какой-то врач, велел сделать мне укол, но я оттолкнула девочку, раздавив шприц ботинком – не могла отключиться, не узнав, что там с моим Кравченко.
Когда дверь оперблока распахнулась, и из нее вышел молодой хмурый хирург, на ходу надевающий халат на синий операционный костюм, я не смогла встать на ноги. А он и не заметил меня, прошел мимо, небрежно кинув медсестре:
– Появится старшина Стрельцова, сразу ко мне ее.
– Так вот она, возле блока, – кивнула в мою сторону сестричка. – Чокнутая какая-то…
– Тут будешь чокнутая, когда мужа на глазах… – он повернулся ко мне.
– Нет… нет… не надо, – застонала я, мотая головой. – Не надо, я не хочу, не говорите мне ничего…
– Успокойтесь, старшина! Жив ваш муж, только очень слаб, кровопотеря почти сорок процентов, да еще пуля одна застряла в легком у магистрального бронха, не извлечь пока… А так – он жив, и проживет еще долго. Не плачьте, девушка, не надо, прошу вас!
И тут я грохнулась-таки в обморок, ударившись затылком о мраморный пол.
Сколько времени я была без сознания – не знаю, помню только, что очнулась где-то под утро, на койке в пустой палате, в какой-то рубашке и босая. Я встала с постели и пошла к выходу. В коридоре было темно, только на посту горела настольная лампа, медсестра читала газету и грызла печенье, рядом с ней стояла кружка с дымящимся чаем. Мое появление привело девушку в ужас, ну, еще бы, в пять утра на тебя движется приведение в белом саване и наполовину седое!
– Зачем вы встали? – переполошилась она. – У вас постельный режим…
– Не ори так! – попросила я, морщась и хватаясь рукой за высокий борт поста, чтобы не упасть. – Голова раскалывается…
– Ну, ясное дело! – фыркнула она, разглядывая меня с интересом. – Так о мрамор затылком приложиться, как она вообще не развалилась, удивляюсь!
– Как тебя зовут? – спросила я, чувствуя, как подкатывает тошнота.
– Лиза.
– Лизочка, тут, в реанимации, лежит мой муж, капитан Кравченко. Мне надо туда.
– Ага, сейчас прямо! Только тебя там и не хватало! – возразила Лиза, вскакивая и поддерживая меня, чтобы не упала.
– Я прошу тебя, мне очень нужно видеть его, знать, что все в порядке…
– Но потом обещаешь, что будешь спокойно лежать? Лежать и спать, как все люди?
– Потом все, что скажешь, я сделаю, только сначала доведи меня до реанимации.
– Ладно. Но только из уважения к тебе лично – об этом весь госпиталь говорит. Подожди, я тебе тапки принесу и халат, да и волосы подобрать бы… – она принесла мне обещанное, дала свою заколку, помогла собрать в хвост растрепанные, висящие сосульками волосы, и под руку повела в реанимацию.
Там нас не ждали – сидевшие на кушетке в коридоре медсестры уставились на меня, как на портрет графа Дракулы.
– Тихо, девчонки, – проговорила Лиза, прижав к губам палец. – Мы к Кравченко, на пять секунд буквально.
– Второй пост, – растерянно сказала темненькая. – Только, Лиза, пожалуйста, недолго, мне влетит, он очень плохой, до утра не дотянет, скорее всего…
– Тихо ты! – шикнула вторая. – Идите, девочки, идите, – и когда мы уже отошли, добавила подруге: – Совсем?! Это его жена. Говорят, она его сама вынесла, прикинь – такая худая, легкая – эту тушу? Мы с каталки-то еле сняли вчетвером…
Лиза довела меня до двери второго поста и отошла, я долго стояла, набираясь сил, чтобы войти туда, где сейчас метался между жизнью и смертью мой Кравченко. Он лежал забинтованный через всю грудь, в вене торчала игла капельницы, в носу – кислородная трубка, рядом шумно «дышал» аппарат ИВЛ. Но это был мой Кравченко, его руки, плечи, его татуировка… Я опустилась на пол возле кровати и уткнулась лицом в его колени, укрытые белой простыней.
– Прости меня, прости, я не сумела уберечь тебя… Лешенька, Лешенька мой…
По его ногам прошла судорога, я подняла голову и увидела, что его веки дожат.
– Ты меня слышишь, родной мой, слышишь…
Откуда-то взялась Лиза, подхватила меня под мышки, потащила к двери:
– Пойдем, хватит, сейчас придет врач, и мне влетит за тебя.
Она силой выволокла меня из палаты, кое-как дотащила до отделения, вкатила приличную дозу реланиума, и я отключилась. Мне снился Кравченко, живой и здоровый, он тянул ко мне накачанные руки и смеялся. Смех стихал, а Кравченко продолжал хохотать беззвучно уже, и вдруг у него изо рта на тельняшку хлынула кровь… Я очнулась от собственного крика, в палату вбежали врач и Лиза, прижали меня к койке, но я все кричала и кричала до тех пор, пока в вену не вошла игла, и новая порция реланиума не замутила мое сознание…
Меня так и держали в полусне пять дней, кормили с ложки, помогали вставать. Потом препараты отменили, но мне не становилось лучше. Правый глаз был постоянно словно затянут пеленой, я ничего им не видела. Состояние апатии ко всему тоже не проходило, и это очень беспокоило моего врача. Он постоянно пытался вывести меня на какой-то разговор, но натыкался на молчание. Я ничего не соображала, никуда не просилась, ни о чем не
