Чуть позже, освеженный холодной водой и одеколоном, я снова карабкаюсь на верхнюю палубу, извлекаю из бортовой шкатулки сложенный вчетверо отутюженный гюйс и бережно кладу его на направляющую балку. Наш ракетоносец относится к кораблям первого ранга и помимо поднимаемого на рубке военно-морского флага, на носовом флагштоке одновременно поднимается этот самый гюйс. Он кумачового цвета, с большой золотой звездой в центре.
А пока суть да дело, извлекаю из – под одного из аппаратов запотевшую жестяную банку, дырявлю крышку складнем в двух местах и прикладываюсь к ней
– Виноградный попался, высосав половину – довольно бормочу я и ору, – Витька!
У переборки звякает трап, в люке возникает стриженая башка «Годка» и он косолапо рысит к пульту.
– На, освежись, – передаю я ему посудину, и, довольно хрюкнув, Витька снова исчезает внизу.
Ночью лодочная вахта принимала на борт продукты к очередному выходу в море. Через люк первого, как обычно, под надзором интенданта загружали деликатесы: шоколад, вино, икру, воблу, копченую колбасу и соки.
Потом за активную работу и отсутствие фактов умыкания их, мичман выдал всем по банке соку и шоколадке, а мне, как старшему в отсеке, еще одну.
– На, старшина, держи, – сказал он. – Такого напитка ты не пробовал.
Банка действительно была необычной. Серебристого цвета, с плотно пригнанной утопленной внутрь крышкой, без традиционного маслянистого покрытия и этикетки.
– Наверное какое-нибудь питье, – подумал я и сунул все под аппарат.
Мои размышления прервал загоревшийся глазок «каштана» и последовавшая вслед за этим команда, – старшине 2 статьи Королеву и старшему матросу Алешину выйти наверх!
Перебросив гюйс через плечо, я лезу в темную шахту входного люка первого, проворачиваю рукоятку кремальеры, мощные пружины приподнимают тяжелую крышку и я выбираюсь наружу.
В глаза бьет золото встающего из-за сопок солнца, а ноздри щекочет йодистый запах моря.
– Привет румынам!11 – весело орет с высокой рубки, уже суетящийся там, рядом с вахтенным офицером, рулевой-сигнальщик Серега Алешин.
– Привет, – машу я ему рукой, разворачиваю кумачовое полотнище и начинаю крепить гюйс к флагштоку.
Интересно, почему торпедистов на флоте традиционно зовут «румынами»? Я не раз пытался выяснить это у наших офицеров и мичманов. Никто ни хрена не знает. Даже мой старшина команды Олег Ксенженко – признанный авторитет по истории флота. Хреновое какое-то прозвище и непонятное.
Вот, к примеру, механиков зовут «маслопупами», акустиков «глухарями», секретчиков «шаманами». Тут все просто и ясно. Особенно если ты обладаешь здоровым чувством юмора. А мы «румыны». И придумал же кто-то.
Вооружив флагшток и придерживаю полотнище гюйса, я застываю у него в готовности к подъему и кошусь глазом на рубку. Серега тоже маячит у своего и корчит мне рожи.
А на пирсе, у борта субмарины уже выстроился в две шеренги прибывший с берега экипаж. Черные пилотки, синие «РБ». Вдоль строя, поблескивая позолотой на козырьке фуражки и заложив руки за спину, неспешно прогуливается командир, на глади залива сонно покачиваются чайки. На других пирсах та же картина. Впечатляет.
Потом на одной из плавказарм, в которой располагается штаб флотилии включается метроном, гулко отсчитывающий последние минуты, с последним его стуком над синью залива разносится усиленная мегафоном команда, – «На Флаг и Гюйс смир-рна! Флаг и Гюйс поднять!»
Команда многоголосо репетуется вахтенными офицерами лодок, в мире все замирает и под торжественные звуки Гимна Союза Советских Социалистических республик, монолиты рубок и тупые форштевни подводных крейсеров расцвечиваются трепещущими на ветру сине-белыми и кумачовыми стягами.
– Во-о-ольно! – несется над заливом.
Синие строи распадаются, под сотнями ног звенят стальные трапы и команды исчезают в рубочных дверях.
На Флоте начинается новый день.
Задраив за собой входной люк и спустившись в прохладную тишину отсека, я усаживаюсь в кресло вахтенного и прислушиваюсь к корабельным звукам.
Через несколько минут внизу слышен звон переборочного люка, потом звякает вертикальный трап и на палубе поочередно возникают мои мичмана.
Впереди, чуть сгорбившись, угрюмо топает и сопит здоровенный старшина команды Олег Ксенженко, а за ним с выражением муки на лице, вяло ступает старший спец Саня Порубов. Судя по виду, накануне они где-то крепко «усугубили» и теперь мучаются похмельем.
– Держи краба, – хрипло басит Олег и сует мне волосатую лапу. – Как вахта, все путем?
– Точно так, – киваю я, и уступаю мичману кресло.
Под центнером веса жалобно звенят пружины, и Олег неподвижно застывает.
Саня тоже сует мне вялую ладонь, пробирается ко второму, у командирского пульта и обессилено плюхается в него.
– Слышь, Валер, – через минуту жалобно сипит он. У тебя попить ничего нету?
– Есть, – отвечаю я, какая-то хрень в банке. Интендант на погрузке дал.
– Давай, – мотает чубатой головой Олег. – Трубы горят.
Через минуту он вертит в руках заветную банку и выщелкивает из нее ногтем крышку.
– Дзин-нь, – звонко катится та по пайолам, а старшина команды недоуменно пялится на банку.
Там, под крышкой, золотится фольга.
– Ну давай, отрывай ее, – ноет приковылявший к нам Саня. – Там наверное пиво, импортное, я слышал про такое.
– Пиво говоришь? – оживляется Олег, протыкает фольгу шариковой ручкой и приникает ртом к отверстию.
Через секунду он морщится и, чертыхаясь, утирает рот платком.
– Там какой-то горький порошок, вроде кофе, – шипит сквозь зубы.
– Ну-ка, ну-ка, – отбирает у приятеля емкость Саня и приникает к отверстию бледным носом.
– Точно, пахнет сгущенным кофе, но почему он высох? – смотрит на меня прозрачными глазами Саня.
– Не знаю, – пожимаю я плечами, интендант говорил, что напиток.
– Вот суки! – наливаясь злостью гудит Олег. – Уже и в подплав стали туфту гнать. Выкинь ее на хрен!
– Что за шум, а драки нету! – слышится со стороны кормы, и из люка появляется коренастая фигура нашего «бычка», капитан-лейтенанта Мыльникова.
Как всегда, когда его не вздрючит командир, Сергей Ильич весел и жизнерадостен.
– Да вот, – встав с кресла, демонстрирует ему злосчастную банку Ксенженко. – Какой – то суррогат вместо сгущенного кофе загрузили.
– Суррогат говоришь? – берет Мыльников у мичмана банку и осторожно нюхает содержимое.
Потом его глаза превращаются в щелки и «бычок» заливается смехом.
Ничего не понимая, мы недоуменно переглядываемся, а Саня из-за его спины, крутит пальцем у виска, – чокнулся.
– Эх вы, тундра, – насладившись нашим видом, констатирует Сергей Ильич, усаживается в свое кресло и сообщает, что в банке кофе, но не сгущенный, который, слегка разведя кипятком, на лодках выдают на завтрак, а растворимый. Такой он пил в Египте, где в свое время бывал с дружеским визитом.
– Так, Королев, давай по быстрому в офицерскую кают-компанию, притарань кипятку, – бросает он мне. – Щас попробуем.
Когда через несколько минут я возвращаюсь в отсек с горячим чайником, на крышке пульта стоят четыре мельхиоровых кружки (презент от работяг из Северодвинска), в которые Сергей Ильич извлеченной из сейфа серебряной ложечкой, засыпает коричневый порошок.
– Давай, – кивает он на чайник, и я лью кипяток в кружки.
Он густо темнеет, вспухает венчиками золотистой пены и по отсеку разливается чудный аромат.
Сергей Ильич берет одну из кружек, осторожно прихлебывает и довольно мычит.
– Не иначе бразильский, – выдыхает он. – Чего пялитесь, пейте.
Мы пьем. Кофе крепкий, с легкой горечью и нам нравится.
– В него бы еще сахару, – смахивает со лба выступивший пот Саня.
– Нельзя, – отрицательно вертит головой капитан-лейтенант. Он убивает вкус.
После второй кружки мичмана оживают, и мы дружно хвалим напиток.
– Ну вот, – ухмыляется Сергей Ильич. – А говорили суррогат. И чего вы у меня такие дремучие?
Затем, выяснив откуда, он прячет банку к себе в сейф (а то весь выхлебаете), и выдает нам короткую лекцию о пользе черного кофе.
– Так он что, импортный? – кивает Саня на сейф.
– Скорее всего да, такой технологии в Союзе нету.
Потом начинается, проворот оружия, проверка корпуса на герметичность и нам становится не до разговоров.
Впоследствии выяснилось, что это была одна из первых партий растворимого кофе, выпущенного в Москве по отечественной технологии и поступившая для апробации в подплав.
А через несколько лет, в середине 70-х, он поступил в продажу. И качество, кто помнит, было не в пример нынешнему. Умели тогда делать.
Сила традиции
В Ленинграде небывало солнечный июнь и белые ночи.
