Даже стрекотание кузнечиков, даже мелодичное тарахтение трактора ее не нарушает.
На вечер — костер, это уж так заведено. Меня как новичка первого гонят собирать сухие кизяки, за мной подымаются и другие, ходят по выгону, собирают. Я вижу, делать это каждому приятно.
Когда кизяки аккуратно выложены бугорком и остается их только пожечь, обращаемся к своему пожарному:
— Разрешаешь?
— Разрешаю, — говорит Аксен, понимая шутку.
— А это правда, Аксен, что прежде чем новенького принять в пожарную команду, ваши устраивают поступающему экзамен: вылежит ли двадцать четыре часа на одном боку? Если вылежит, берут, а не вылежит, не подходит…
Все хохочут, и пожарный хохочет, он нисколько не обижен.
— Что ж такая профессия, — говорит Петрович. — У них, если команда лежит, значит, все в порядке.
И вот наконец запылал он, охотничий наш костер, далеко виднеясь с холма в мягкой сумеречной синеве. Все вокруг словно изменилось от этого вечернего огонька, отблески от него будто легли на все Чары-Камыши, затянутые дымкой, погрузившиеся в спокойную задумчивость.
Да, стоило трястись в полуторке, блуждать на пастбищах, сомневаться и разочаровываться, лишь бы только провести этот вечер здесь у костра, рядом с камышами и тускло светящимся плесом степного озера…
Достаем из рюкзаков провизию и все, что к ней причитается: пора! Пришло время приступить к традиционной охотничьей трапезе. Вся компания наша в сборе, нет с нами лишь обер-мастера. Он сразу же после распределения мест ушел на свой участок ставить «крякуху», залез где-то там в камыши, и даже чаркой не удается выманить его оттуда…
— А знаете, почему он отделился? — щурится Костя в сторону озера.
— А почему?
— Будет бить вечером, утренней зорьки не дожидаясь, вот почему.
Бригадир наш настораживается.
— Ну, это пусть попробует!
— А что ты ему сделаешь?
— Тогда увидишь.
— Да он же тебе начальство!
— Тут у меня одно начальство — закон, — говорит Степа, и по его тону мы чувствуем, что во имя закона он, пожалуй, не остановится ни перед чем.
В небе, красноватом от заката, проходят стаи птиц. Кто-то пальнул, но очень далеко. На нашем озере тишина, мы по стреляем, терпим. Подняв головы, смотрим на вечерний перелет. Вечерняя зорька, сегодня только смотреть на нее, любоваться ее красотой.
— Благодать, — говорит инженер, и мы согласны с ним: в самом деле, благодать.
Ну а как же старик наш: пальнет или не пальнет? Мы к этому совсем по равнодушны и, разговаривая, все время прислушиваемся. Самодельная «крякуха», выставленная нашим заводчанином, видно, приманивает, утки все время падают на воду где-то вблизи его засады.
— Смотрите, просто на голову деду падают, — с веселой завистью говорит пожарный. — Интересно, на сколько у него хватит терпения?
— В наше время идти на охоту с «крякухой» — это вообще варварство, рассуждает вслух Костя. — Это же провокаторка! Сидит и приманивает. А ты только бахай да подбирай. Это не спорт, а черт знает что!
Петрович не согласен.
— А если зрение у человека уже не в порядке? — заступается он за обер-мастера. — Ведь не каждому в его возрасте глаз служит по-прежнему…
Вот об этом мы и не подумали. Может, и в самом деле старик сидит там на отшибе с «крякухой» лишь потому, что зрение у него уже не такое, как раньше? Как-никак, всю жизнь смотрел на кипящий металл…
— Дело даже не в утке, — говорит, наливая по второй, инженер, — главное посидеть вот так на природе, почувствовать после нашего индустриального грохота тишину эту первозданную, степной этот простор, раздолье…
Мы лежим у костра, а над нами то парами, то целыми стаями проносятся птицы. Еще довольно светло, да, пожалуй, так и будет: светит полная луна, внизу, на озере, вода все сильнее блестит. За вечерней дымкой, окутывающей луга, в заднепровской дали все отчетливей видны могучие багровые дымы нашего завода.
Тишина, приволье, долгожданный дымок костра…
Глубже становится вечерняя синева, и все ярче полыхает на холмике наш огонек, будто созывая к себе близких и дальних. По предложению инженера, договариваемся, чтобы вместо традиционных охотничьих анекдотов рассказывать только правду, только действительные случаи из жизни.
— Ну, расскажи тогда, Аксен, как ты на Редуте охотился, — с искорками смеха в глазах обращается Костя к нашему пожарному.
— Просите — расскажу, — Аксен и сам усмехается, припомнив тот случай. Иду, вижу: в конце озера между осокой стаи крыжаков, вот таких… Вот бы, думаю, не спугнуть! Вот бы подползти и трахнуть по ним на воде! В воздухе я плохо попадаю. Чтобы не заметили меня, упал на землю и давай к ним по-пластунски. Ползу, ползу, а кругом песок, колючек полно, уже весь искололся, жарко мне, как от пламени, да не обращаю внимания, ползу. Уже совсем близко к ним, уже должны были бы и сняться, а они сидят.
Что за чудо? Наверное, не дикие, а домашние! И поднимаюсь на ноги. В самом деле, домашние: не боятся меня, сидят себе на воде. Такая досада. Напрасно столько по колючкам полз, руки исколол. Стою глазею на тех уток, они на меня, а я тогда, сам не знаю зачем, рукою мах да «киш» на них, а они крыльями ляп-ляп-ляп — и… вверх. Снялись — и будь здоров. А я стою и чувствую, как картуз вот этот на мне подымается, подымается, нервный стресс, ей-ей…
За смехом мы не замечаем, как подходит к нам высокий мужчина в грубом дождевике, хотя дождем и не пахнет; на руке у него что-то поблескивает обрывок какой-то цепи.
Оказывается, это металлические путы для лошадей, и сам он колхозный конюх, пасет невдалеке табун.
Пока он, присев на корточки, прикуривает от уголька, мы начинаем расспрашивать его о здешних местах, об этом озере, водится ли здесь лыска, хитрющая болотная плавуха, предпочитающая именно такие вот камыши.
— Водилась и лыска, — глухим, почему-то недовольным голосом отвечает нам конюх. — Еще я помню, озеро это было вдвое больше, тянулось аж вон туда, — угрюмо кивает он вдаль.
Курит наш собеседник как-то сердито, сплевывает, хмурится. Нам неловко, что он хмурится, к тому же не знаем, чем он недоволен: то ли том, что мы забрались сюда, то ли свои у него какие-то неприятности. Поднесли чарку, не отказался, но и это не развеселило его. Все тем же глуховатым голосом рассказывает, что недавно здесь олени объявились было, где-то их, видимо, распугали, так они перекочевали сюда, в Чары-Камышах последнее убежище себе нашли. Колхозные косари сено косили и выкосили в траве двух оленят. Совсем маленькие были, еле на ногах держались. Забрали их девчата на ферму, выпоили молоком, как телят. Теперь их фотографировать из города приезжают.
— А матери что — не было?
Конюх насупился, помолчал.
— Олениху шульговские затравили. Окружили, хотели поймать, так она куда — к Днепру. Бросилась в воду и давай на ту сторону плыть, прямо на заводы.
— Ты смотри! — восклицает пожарный. — Ни грохота, ни огня домен не испугалась!..
— До середины доплыла, но там охотнички тоже нашлись. Рыбаки-браконьеры ночные с сетью бросились на нее, накинули невод на голову и… — колхозник сердито махнул цепью, — потопили.
Мы молчим, не находим слов, чтобы выразить свой гнев и презрение к бесчестным том браконьерам. Подлые душонки… мы словно видим, как, спасаясь, плывет затравленная олениха через Днепр, плывет, задыхаясь, прямо на черные индустриальные чащи нашего города, не пугаясь, что там до небес дым, и грохот, и зарева над домнами да мартенами… Не боялась этого, будто чувствовала, что нашла бы себе там защиту и спасение.
— А те, негодяи, потом еще и шкуру принесли сдавать… На этом-то, на жадности своей и попались… Сейчас будто бы следствие по ним ведут.
Больно и обидно это нам слушать. Во всем этом чудится вроде и нам адресованный упрек и предостережение. Даже неловко как-то смотреть при этом человеке на свои ружья да туго набитые патронташи, лежащие кучей в сторонке.
Невольно и слух, и мысли обращаются в ту сторону, где в камышах засел возле своей «крякухи» обер-мастер и куда весь вечер падают утки. Что будет, если именно сейчас да грохнет оттуда браконьерский выстрел Сахно? От стыда мы провалились бы сквозь землю здесь, перед конюхом. А уж старику, нет, уж больше ему не охотиться!
Покурив, конюх уходит, позвякивая в сумерках своими путами.
Под впечатлением только что услышанного мы некоторое время молчим, потом тишину неожиданно нарушает Павловский, водитель нашей полуторки. Человек он неразговорчивый, сдержанный, и, если б не этот вечер у костра да еще не этот конюх с железными путами, мы бы, наверно, и не узнали, что в прошлом водитель наш был танкистом, еще в первые дни войны горел в танке, а потом прошел чуть ли не все концлагеря Европы. Лежа на спине, он куда-то ввысь, словно звездам, спокойно и будто даже бесстрастно рассказывает, как их группа во главе с одним поляком бежала из концлагеря, а их преследовали с овчарками, как прятались они по лесам, а потом после тяжких мытарств наконец добрались на севере Италии к итальянским партизанам.
