деревья и работает в саду. В конце лета не надолго к нему приезжает Л.А. Дельмас: поет из «Кармен», из «Хованщины» и цыганские романсы. По вечерам они с Блоком разводят костер за Шахматовским садом. Александра Андреевна убеждена, что только рыжеволосая «Кармен» может успокоить и оживить «Сашу». Между дамами какой-то тайный сговор, о котором Блок, впрочем, сразу догадывается. Он пишет матери (1 июня): «Любовь Александровна говорила, что ей „еще рано“ писать тебе. Должно быть, вы о чем-то с ней уславливались – как меня „охаживать“. Ах, ах, скучно. Всё известно». Вернувшись осенью в Петербург, поэт уходит с головой в некую работу; Горький организует издание сборников литературы всех народов, населяющих Россию. Блок с увлечением начинает переводить армянских, латышских и финских поэтов; его посещают литераторы этих национальностей, читают стихи на своих языках; Блок запоминает ритм непонятных ему строк, иногда целые строфы. Особенно удаются ему переводы поэм армянского поэта Исаакьяна.
В ноябре 1915 года две заметки в «Записной книжке»: одна о будущем, другая о настоящем. Первая содержит поразительное предсказание великого возрождения, ожидающего Россию; вторая говорит о разложении старого мира. Вот первая (5 ноября).
«А какое великое возрождение, то есть сдвиг всех сил нам предстоит, и до какой степени техника и художественное творчество немыслимы друг без друга (techne – по-гречески – искусство), – мы скоро увидим, ибо, если мы только выправимся после этого потопа, нам предстоит перенестись на крыльях в эпоху великого возрождения, происходящего под знаком мужественности и воли».
Вторая заметка (10 ноября).
«Одичание – вот слово; и нашел его книжный, трусливый Мережковский. Нашел почему? Потому что он, единственный, работал… Итак, одичание.
Черная, непроглядная слякоть на улицах. Фонари – через два… Молодежь самодовольна, „аполитична“, с хамством и вульгарностью. Ей культуру заменили Вербицкая, Игорь Северянин и пр. Языка нет. Любви нет. Победы не хотят, мира – тоже. Когда же и откуда будет ответ?»
Гибель старого мира и великое возрождение в будущем – так переживал Блок войну 1914 года. П. Сухотин[89], рассказывая о своей встрече с поэтом «в ночном притоне», подтверждает это заключение.
«Мы в ночном притоне, – пишет он, – за кособоким столиком… И перед нами чайник с запрещенной водкой… А рядом навзрыд плакал опьяненный деревенский парень… Мы расстались. Но как-то именно в эту встречу Блок сказал мне: „А кончится эта страшная кутерьма – и кончится чем-то хорошим“».
Стихи 1913–1915 годов
В 1914 году Блок заканчивает цикл «Пляски смерти». Последнее стихотворение «Вновь богатый зол и рад» написано в ритме фабричной песни под гармошку; бледный месяц смотрит с кровель каменных громад; не ищи царя во дворце – он не там:
Он – с далеких пустырей
В свете редких фонарей
Появляется.
Шея скручена платком,
Под дырявым козырьком
Улыбается.
Этот призрак оживет в поэме «Двенадцать», превратится в красноармейца Ваньку:
Он в шинелишке солдатской
С физьономией дурацкой
Крутит, крутит черный ус,
Да покручивает,
Да пошучивает.
В ритме фабричной песни Блок уже слышит «революционный шаг» Двенадцати.
Следующий цикл стихов озаглавлен «Жизнь моего приятеля». Страшная пустыня жизни, безверие и грусть в черной душе; пройдет ненужный день, наступит ночь и
Бессмысленность всех дел, безрадостность уюта
Придут тебе на ум.
Тоска сожмет горло и выгонит на «улицы глухие»:
Куда ни повернись – глядит в глаза пустые
И провожает ночь…
И тогда всё: печаль, томление, малые труды и мелочные заботы – кажется таким ничтожным:
И, наконец, придет желанная усталость,
И станет всё равно…
Что Совесть? Правда? Жизнь? Какая это малость!
Ну, разве не смешно?
Тема «потери души», «смерти заживо» возвращается с упорством навязчивой идеи: тут и бесшабашная удаль проигравшегося игрока, и мрачное шутовство пропойцы, и равнодушный цинизм «пропащего человека». Жил в чаду, утешался мукой ада:
Пробудился: тридцать лет,
Хвать-похвать, – а сердца нет.
Сердце – крашеный мертвец.
И когда настал конец,
Он нашел весьма банальной
Смерть души своей печальной.
Немцы называют это «юмором висельника». Поэт играет на снижении высокой романтической темы («гибель души»), погружая ее в пошлость мещанского быта:
Когда невзначай в воскресенье
Он душу свою потерял,
В сыскное не шел отделенье,
Свидетелей он не искал.
А свидетели были: старуха в воротах, дворник, дворовый щенок и обмызганный кот. Это – прием гоголевского гротеска: так и майор Ковалев «невзначай» потерял нос.
В следующем стихотворении, написанном вольным стихом, – иронический протокол дня поэта:
День проходил, как всегда,
В сумасшествии тихом.
Вокруг говорят о болезнях, врачах, службе, газете, Христе. Поэты присылают свои книжки, влюбленные дамы – розы, курсистка – рукопись с эпиграфами из Надсона и символистов; критик громит футуризм и восхваляет реализм; а вечером в кинематографе барон целуется под пальмой «с барышней низкого званья». И только ночью волнуют сны из иного мира:
Нет, очнешься порой,
Взволнован, встревожен
Воспоминанием смутным,
Предчувствием тайным…
Бесплодный жар вдохновения, ненужные мечты; не лучше ль, чтоб и новый день проходил, как всегда,
В сумасшествии тихом.
Два последних стихотворения цикла озаглавлены «Говорят черти», «Говорит смерть». Черти советуют писать греховные стихи, пить вино и целовать женщин, – ведь всё равно наступит «сумасшедший час», когда поэт будет проклинать их в «исступленном покаянии»:
И станешь падать – но толпою
Мы все, как ангелы, чисты,
Тебя подхватим, чтоб пятою
О камень не преткнулся ты…
Страшно, когда тайная жизнь души лежит перед глазами, как механизм разобранных часов; когда знаешь, что грех неизбежно сменится покаянием, а покаяние – новым грехом. Страшна эта мертвая закономерность в живом, необходимость в свободе. Для Блока это и есть дьявольское «искушение в пустыне»; вот почему – евангельские слова:
…чтоб пятою
О камень не преткнулся ты.
К циклу «Жизнь моего приятеля» примыкает стихотворение «Как растет тревога к ночи».
Пусть кругом холодно и темно, пусть мучит совесть:
Ах,
