сейчас в мире.
— Выбрось-ка семерки, папаша! — сказал кто-то.
И «папаша» выбросил семерки — десять раз подряд, вчистую обыграв всю казарму. Потом вернулся на свою койку и в качестве математического упражнения вычислил вероятность такого совпадения на обороте квитанции из прачечной. И выяснил, что у него был всего один шанс из почти десяти миллионов! Сбитый с толку, он попросил парочку костей у соседа по койке. Попробовал снова выбросить семерки, но получил лишь обычный разнобой. Он немного полежал, а потом опять стал забавляться с костями. И выбросил семерки десять раз подряд.
Можно было бы тихонько присвистнуть и отмахнуться от странного феномена, но профессор вместо этого стал размышлять об обстоятельствах, при которых ему оба раза так повезло. И нашел единственный общий фактор: в обоих случаях перед самым броском в его мозгу промелькнула одна и та же цепочка мыслей. И эта цепочка мыслей таким образом выстроила мозговые клетки, что мозг профессора с тех пор стал самым мощным оружием на Земле.
Солдат с соседней койки дал психодинамизму первый уважительный отзыв, хотя эта явная недооценка наверняка вызвала бы кривые улыбки у всех демагогов мира. «Лупишь как из пушки, папаша!» — сказал он. Профессор Барнхауз и правда лупил круто. Послушные ему кости весили не больше нескольких граммов, и управлявшая ими сила была крошечной, однако самый факт существования такой силы потрясал основы мироздания.
Профессиональная осторожность позволила ему сохранить открытие в тайне. Он жаждал новых факторов, которые мог бы положить в основу теории. Затем, когда на Хиросиму сбросили атомную бомбу, он продолжал молчать из страха. Его эксперименты никогда не были, как окрестил их премьер Слезак, «буржуазным заговором против истинных демократий». Профессор тогда и сам не знал, к чему они приведут.
Со временем он открыл еще одно поразительное свойство психодинамизма: его сила возрастала по мере тренировки. Через шесть месяцев он мог управлять костями, которые бросали на другом конце казармы. В 1945 году, к моменту демобилизации, он мог выбивать кирпичи из печных труб на расстоянии трех миль.
Обвинения в том, что профессор Барнхауз мог запросто выиграть последнюю войну, но просто не захотел этим заниматься, не выдерживают никакой критики. К концу войны он обладал силой и дальнобойностью 37-миллиметровой пушки — не больше. Его психодинамическая сила превысила мощность малокалиберной артиллерии только после демобилизации и возвращения в Виандот-колледж.
Я поступил в аспирантуру Виандота двумя годами позже. По случайности профессора назначили моим руководителем по теме. Меня это назначение огорчило, потому что в глазах преподавателей и студентов профессор представал довольно нелепой фигурой. Он пропускал занятия, забывал, о чем хотел сказать на лекциях. А ко времени моего приезда его чудачества из забавных превратились в невыносимые.
«Мы прикрепили вас к Барнхаузу, но это дело временное, — сказал мне декан социологического факультета. Он был смущен и как будто старался оправдаться. — Барнхауз — выдающаяся личность. После возвращения он, конечно, не так известен, но его довоенные работы создали репутацию нашему маленькому институту».
Когда я прибыл в лабораторию профессора, то, что предстало моим глазам, напугало меня больше, чем досужие разговоры. Повсюду лежал толстый слой пыли; ни к книгам, ни к приборам никто не прикасался месяцами. Когда я вошел, профессор клевал носом за столом. Единственными признаками какой-то деятельности служили три пепельницы, ножницы и свежая газета с дырами от вырезок на первой полосе.
Когда профессор поднял голову и взглянул на меня, я увидел, что глаза его подернуты пеленой усталости.
— Привет, — сказал он. — Никак не могу уснуть по ночам. — Он зажег сигарету, руки у него немного дрожали. — Вы тот самый юноша, которому я должен помочь с диссертацией?
— Да, сэр, — сказал я.
Спустя несколько минут мое волнение переросло в тревогу.
— Воевали в заокеанских краях? — спросил он.
— Да, сэр.
— Не шибко много от них осталось, верно? — Он нахмурился. — Понравилось на войне?
— Нет, сэр.
— Похоже, и следующая война не за горами?
— Похоже на то, сэр.
— И никак нельзя помешать?
Я пожал плечами:
— Кажется, дело безнадежное.
Он пристально посмотрел на меня.
— Знаете что-нибудь о международном праве, об Объединенных Нациях и прочем в этом роде?
— Только из газет.
— Та же история, — вздохнул он и продемонстрировал мне пухлый альбом с газетными вырезками. — Никогда не обращал никакого внимания на международные политические события. А теперь изучаю их, как в свое время крыс в лабиринтах. И все говорят мне одно и то же: «Безнадежное дело…»
— Разве что случится чудо… — начал я.
— Верите в чудеса? — быстро спросил профессор и выудил из кармана пару игральных костей. — Попробую выбросить двойки. — Он выбросил двойки три раза подряд. — Один шанс из сорока семи тысяч. Вот вам чудо.
Он на мгновение просиял, а потом оборвал разговор, сославшись на то, что его лекция должна была начаться уже десять минут назад.
Профессор не спешил довериться мне и ни словом больше не упомянул о фокусе с игральными костями. Я решил, что кости были со свинцом, и вскоре позабыл об этом. Профессор дал мне задание наблюдать, как крысы-самцы преодолевают металлические пластины под током, чтобы добраться до еды или до самки, — эксперименты, которые, к всеобщему удовлетворению, закончили еще в тридцатые годы. И словно бессмысленность этой работы не была достаточным испытанием, профессор раздражал меня неожиданными вопросами: «Думаете, стоило бросать атомную бомбу на Хиросиму?» или «Полагаете, любое научное открытие идет человечеству на пользу?»
Впрочем, все это продолжалось недолго.
— Дайте бедным животным выходной, — сказал мне профессор однажды утром, когда минул месяц моей работы у него. — Я хотел бы вашей помощи в рассмотрении более интересной проблемы — а именно, в своем ли я уме.
Я вернул крыс в клетки.
— Тут ничего сложного, — мягко проговорил он. — Смотрите на чернильницу на моем столе. Если с ней ничего не произойдет, скажите мне сразу, и я спокойно отправлюсь — и уверяю вас, со спокойной душой — в ближайший сумасшедший дом.
Я неуверенно кивнул.
Профессор запер дверь лаборатории и закрыл ставни, так что мы на какое-то время остались в полутьме.
— Знаю, я человек странный, — сказал профессор. — Это оттого, что я боюсь самого себя.
— Мне вы кажетесь немного эксцентричным, но вовсе не…
— Если с этой чернильницей ничего не случится, значит, я
