— Человеком, беспомощным перед всеми этими специалистами по экономике и прочим проблемам. Вечным дилетантом.
— Как-то в Америке я за два дня выучил всё, что касалось законодательства о корпорациях. Во всяком случае, достаточно, чтобы водить зрителей за нос.
Джейн усмехнулась:
— И не стыдно тебе жульничать?
— Это вовсе не жульничество. Публика любит, чтобы детали были верны. Но дело не столько в этом. Важно, чтобы твой герой был достоверен как личность. Уверен, это важно и в политике. Некоторые ошибки в деталях иногда могут даже усилить достоверность. Посмотри на Хита и Вильсона.295 Или — на Джонсона и Никсона.296 Все они слишком уж беспокоились о верности деталей, чтобы люди поверили в их собственную достоверность. Если нам чего и не хватает, так это честных простаков.
— Вряд ли я отношусь к этой категории.
— Ну не скажи.
Её глаза встретились с моими: ясно было — она не готова принять моё возражение с той же лёгкостью, с какой оно было высказано. Но вот она спустила ноги на пол и поднялась:
— Пойду-ка я посмотрю, погасил ли Пол свет.
Она наклонилась, надела туфли и ушла наверх. Это было странно — она вдруг ускользнула, как ускользала и во время разговора; что-то в ней всё время нужно было выявлять, открывать заново, но до конца она так и не открывалась, несмотря на кажущуюся откровенность; она всё время менялась: менялся её возраст — от настоящего, теперешнего, до гораздо более молодого… менялся тон — за ироническим самоотречением женщины «за сорок» слышался голос революционно настроенной студентки… Даже тело менялось — несколько формальная элегантность движений сменялась домашней простотой и непритязательностью; казалось, что в нелёгкой борьбе вдова профессора, мать троих детей уступает призраку своего значительно более юного «я». Минут пять она отсутствовала; я встал — подбросить в камин ещё несколько поленьев — и остался стоять перед огнём, вглядываясь в лицо епископа, взиравшего на меня с привычным неодобрением. Видимо, он углядел в моей душе надежду на некую возможность, вторгшуюся туда после её спокойного сообщения о разрыве и породившую конфликт между инстинктивным порывом и здравым смыслом; или, точнее говоря, между инстинктивно возникшей идеей, ибо она явно родилась где-то в подсознании, и невозможностью найти способ облечь эту идею в слова. Джейн вернулась прежде, чем конфликт разрешился. Она тщетно пыталась скрыть усмешку, игравшую у неё на губах.
— Ты действительно одержал победу. Мне только что был задан вопрос, почему это мы не можем жить в таком вот доме.
— Может, в этом и заключается ответ? Возделывай свой сад297?
Она снова уселась на диван с ногами. Да, хорошо, она выпьет немного виски. Настроение её снова изменилось — она стала более жёсткой, решительно преодолевая душевную тревогу. Я прошёл в другой конец комнаты, к шкафчику с напитками. Джейн заговорила, не дожидаясь, пока я вернусь.
— Завидую тебе. Твоему контакту с природой, всему вокруг.
— Отдыхаю от людей.
— Там, у Пола, я взглянула в окно. Такой покой. Тьма. Весь мир спит.
Я вернулся к камину с двумя бокалами.
— И кажется нереальным?
— Да, пожалуй.
— Но это можно купить. И не так уж дорого.
Она улыбнулась, молча подняла бокал, как бы говоря: «Твоё здоровье». Потом сказала:
— «Следуй за мною»298?
— Во всяком случае, я собираюсь выяснить, насколько этот мир нереален. — Я опустился в качалку. — Собираюсь взять отпуск на год, как только закончу этот сценарий.
— И жить здесь?
— Если только Бен и Фиби не сведут меня с ума.
— И как же ты думаешь проводить здесь время?
Я наклонился — поправить выкатившееся из огня полено.
— Бог его знает. Может, просто отдохну от мыслей о кино. А ещё… — Пришёл мой черёд замешкаться. — Может, возьмусь писать роман… брезжит такая мысль.
Она спросила удивлённо:
— Серьёзно?
— Несерьёзно. Это вроде твоей мечты баллотироваться в парламент.
Джейн снова закинула руку на спинку дивана, сидела, держа бокал с виски на коленях, бессознательно повторяя позу мадам Рекамье299; теперь она оживилась, повеселела, может быть, потому, что сменилась тема разговора.
— Уже есть сюжет?
— Пока что есть лишь целый ворох идей, не вошедших в старые работы. Факты, не видные за романтическими кадрами кинофильмов. Всякое такое. Вряд ли это очень оригинально. Скорее всего просто скучно.
— Тогда это будет не похоже ни на одну из написанных тобою вещей.
Я улыбнулся, глядя в собственный бокал.
— Ты меня разочаровываешь, Джейн. Я надеялся, ты меня отговоришь.
— С чего бы вдруг я стала это делать?
— Я полагал бы, что роман — это способ самоутверждения, одна из форм буржуазного декаданса.
Секунду она колебалась — не обидеться ли. Смотрела мне прямо в глаза. Потом потупилась и сказала тихо:
— Нарушаешь наш договор.
— Да нет. Просто задаю серьёзный вопрос легкомысленным тоном.
— Тогда я не понимаю вопроса.
— Не есть ли это форма потакания собственным слабостям.
— Я сказала бы, что всё зависит от конечного продукта.
— Само собой… а если всё неопределённо?
— Ты Лукача300 читал?
Я покачал головой:
— А что?
Она опустила голову:
— Просто поинтересовалась.
— Скажи всё-таки.
Она пожала плечами:
— Да просто он очень умно рассуждает о… ну вообще об искусстве, и особенно — о романе. О том, в чём его польза и в чём — вред.
— В соответствии с каноном?
Она подняла голову и встретила мой взгляд.
— Это был величайший гуманист, Дэн.
— Должен признаться, я совсем его не знаю.
— Он не очень мужественно повёл себя, когда сталинисты стали закручивать гайки. Он не безумный страстотерпец а la Солженицын. Впрочем, как и все мы. Просто хотел каких-то улучшений… в рамках системы. — Она опять потупилась, словно устыдилась собственной категоричности, и заговорила более мягко и вежливо, как подобает гостье: — Я думаю, он бы тебе понравился. Он очень проницателен. Вопреки всем его «измам».
— Вопрос в том, смогу ли я соперничать с автором предельно честного романа, который недавно попался мне на глаза в Калифорнии. Называется «Жизнь и время Джонатана Доу».
— Но я не…
— За титульным листом следовали две сотни совершенно чистых страниц. В прекрасном переплёте.
Это заставило её рассмеяться, но одобрить такую неуверенность в себе она не могла: ведь я написал столько сценариев, это должно помочь, хотя бы в диалогах.
— Меня как раз и пугает то, что должно идти между диалогами. Всё то, что в кино за тебя обычно делает камера. И ещё — необходимость найти угол зрения. Уголок, где можно было бы спрятаться.
— Да зачем тебе прятаться?
— Не могу же я просто взять и написать роман о сценаристе. Это было бы нелепо. Писатель, который никогда не был сценаристом, мог бы. Но я-то ведь сценарист, который никогда не был писателем.
— Пока не попробовал.
— Есть соблазн использовать кого-нибудь вроде Дженни Макнил. Смотреть на всё её глазами. Если бы я смог проникнуть в сознание молодой женщины.
— Мне кажется, она очень умна.
— Слишком умна, чтобы быть хорошей актрисой.
— Меня такая оценка страшно обидела бы. В своё время.
Мы оба улыбнулись, опустив глаза. Я улыбался отчасти собственному двуличию: ведь уже тогда я знал, что сознание Дженни — не единственное женское сознание, куда я должен проникнуть. Напряжения, полюса, загадочная архитектура тайной реальности… Я поправил догорающие поленья в очаге, подбросил новые.
— Я не всерьёз. Всего лишь лёгкий приступ твоего недуга.
— Ну должна сказать, что в твоём случае наблюдается поразительное отсутствие его симптомов.
— Ощущение у меня такое, что моя жизнь — словно здешние просеки и просёлки… тянется в никуда меж деревьями и высокими зелёными изгородями. И дело вовсе не в том, что изгороди мне не нравятся. Просто наступает пора, когда хочется заглянуть поверх ограды. Видимо, для того, чтобы определить, где же ты находишься. — Джейн молчала, ждала: теперь слушателем была она. Послышался рокот мотора: по просёлку шла машина, одна из тех, что изредка проезжали здесь по вечерам. Мне припомнилось, что и в Оксфорде, в ту ночь, так же шла машина, и я молчал, пока звук мотора не замер вдали. — Чувствуешь лёгонький клевок в печень. Даже не в свою, собственно, а всей культуры.
— Прометей в Авгиевых конюшнях?
Я улыбнулся:
— Может, и так. Но с чего же, чёрт возьми, начинать? У какого-нибудь русского вроде Солженицына дракон, которого надо поразить, — на каждом углу. Вопрос в том, где их искать в обществе, медленно сползающем в пучину забвения.
— Энтони сказал бы, что ответ содержится в самом вопросе.
— В медленном сползании? Но это ведь не внешняя штука, как, например, антигуманная политическая система. Это — в природе самой истории, её целей.
