Воодушевление, с которым он говорил об алхимических опытах, на время затмило в его взоре ту яростную ненависть, что так потрясла меня вначале, но затем этот дьявольский блеск объявился вновь. Незнакомец издал мерзкий, по-змеиному шипящий звук и вытащил из складок одежды небольшую склянку, очевидно намереваясь покончить со мной тем же образом, каким поступил с графом Анри Шарль-колдун шестьсот лет назад. Моими дальнейшими действиями руководил исключительно инстинкт самозащиты; преодолев дьявольское оцепенение, которое сковывало меня перед лицом врага, намеревавшегося меня изничтожить, я запустил в него уже почти погасшим факелом. Послышался звон стекла; склянка упала и разбилась на каменном полу у ног незнакомца, чья одежда с неожиданной быстротой занялась странным, почти белым пламенем. Нечеловеческий вопль ужаса и бессильной злобы, исторгнутый незадачливым убийцей, оказался слишком сильным испытанием для моих и без того предельно напряженных нервов, и я без чувств рухнул на скользкие камни туннеля.
Когда я очнулся, вокруг стояла кромешная тьма. Мой разум противился осмыслению происшедшего, но любопытство оказалось сильнее. Кем было это исчадие зла и как этот злодей проник в подвалы замка, мучительно думал я. Почему он хотел отомстить за смерть старого Мишеля и каким образом проклятие исполнялось в течение многих веков, прошедших со времен Шарля-колдуна? Страх смерти более не тяготел надо мной с той минуты, как был повержен источник смертельной угрозы, и теперь во мне разрасталось желание выяснить все о проклятии, столетиями преследовавшем мой род и превратившем последние годы моей жизни в непреходящий кошмар. Итак, решившись разобраться в этом до конца, я вынул из кармана кремень и огниво и зажег свой запасной факел.
Первым, что я увидел в его свете, оказалось обугленное тело незнакомца, черной бесформенной грудой лежавшее на полу. Его жуткие глаза были теперь закрыты. Я поспешил отворотить от него взор и вошел в помещение за дверью, оказавшееся чем-то вроде алхимической лаборатории. В одном из углов были небрежно свалены в кучу бруски желтого металла, ярко засверкавшие, когда я приблизил к ним факел. То могло быть золото, но я даже не попытался в этом удостовериться, все еще находясь под слишком сильным впечатлением от пережитого. В дальнем конце комнаты обнаружилось отверстие, которое вывело меня в один из заросших оврагов, коими изобиловал дикий лес у подножия холма. Выяснив теперь, каким образом незнакомец проникал в замок, я возвратился в туннель. Не желая более смотреть на останки, я хотел быстро пройти мимо, но тут послышался слабый звук, как будто указывающий на то, что жизнь еще не окончательно угасла в этом обожженном и скрюченном теле. Преодолев отвращение, я наклонился, чтобы еще раз его оглядеть. В этот самый момент вдруг раскрылись пронзительно-черные глаза — даже более черные, нежели обугленное лицо, — а растрескавшиеся губы попытались что-то произнести. Я с трудом разобрал только имя «Шарль-колдун» и еще два слова — «годы» и «проклятие», в остальном же смысл его бессвязного бормотания от меня ускользал. Когда он это понял, темный взгляд вспыхнул такой злобой, что я невольно отшатнулся, позабыв о беспомощном состоянии врага.
И тогда этот несчастный, собрав остатки сил и приподняв голову с осклизлых камней пола, к моему ужасу, заговорил громко и вполне отчетливо. Слова его, в каждом из которых чувствовалось отлетавшее дыхание жизни, до сих пор стоят у меня в ушах, отравляя мой покой днем и ночью.
— Глупец! — почти прокричал он. — Ты так и не понял, в чем состоял мой секрет? Твой никчемный умишко так и не смог уяснить, как на протяжении шести веков сбывалось проклятие, наложенное на твой род! Разве я не говорил тебе про эликсир вечной жизни? Тебе до сих пор невдомек, что величайшая тайна алхимии была успешно открыта?! Так слушай же — это я! Я! Это я прожил шесть веков, чтобы мстить, ибо я и есть Шарль-колдун!
Преображение Хуана Ромеро[149]
(перевод О. Скворцова)
Сказать по правде, я не имею особого желания распространяться обо всем происшедшем на шахте Нортона 18 и 19 октября 1894 года. Только мой долг перед наукой вынуждает меня вспоминать на закате жизни о страшных событиях той ночи, а именно о преображении (назовем это так) Хуана Ромеро.
Пусть мое имя и происхождение останутся загадкой для потомства — это представляется мне более удобным по той простой причине, что человек, переезжающий в Штаты или колонии, оставляет за собой право хранить свое прошлое в тайне. Кроме того, мои прежние занятия не имеют ни малейшего отношения к этому повествованию, за исключением, пожалуй, одного факта — моего пребывания в Индии, где я чувствовал себя в большей степени своим среди местных седобородых мудрецов, чем среди собратьев-офицеров. Я еще не успел всерьез увлечься учениями Востока, когда определенные обстоятельства вынудили меня оставить службу, так что в конечном счете я оказался на просторах Дикого Запада уже под другим, самым обыкновенным и ничего не значащим именем.
Лето и осень 1894 года я провел на мрачных склонах Кактусовых гор,[150] где трудился рудокопом на знаменитой шахте Нортона. Благодаря ее открытию одним пожилым старателем несколькими годами ранее, весь этот район прежде безлюдной пустыни стал средоточием хотя и убогой, но все-таки жизни. Золотоносная пещера, расположенная несколько ниже горного озера, обогатила своего почтенного первооткрывателя сверх всякой мыслимой меры. Сейчас шахта представляла собой огромное количество туннелей, где компанией, которой она была продана, велись интенсивные разработки золотоносных жил. Огромная и разношерстная армия рудокопов день и ночь посменно трудилась в многочисленных шурфах и скальных пустотах. Мистер Артур, работавший на шахте горным мастером, часто говаривал об уникальности местных геологических образований и, вслух размышляя о возможной протяженности пещеры, прикидывал будущее этого гигантского горнорудного предприятия. Что же касается обилия встречаемых нами подземных пустот, то мистер Артур объяснял их возникновение действием мощных потоков грунтовых вод.
Хуан Ромеро появился на копях вскоре после меня. Внешне он мало чем отличался от остальных здешних рабочих, в большинстве своем мексиканцев, хотя черты его лица, в целом типично индейские, были более утонченными, а кожа — более светлой, чем у прочих индейцев, как чистокровных, так и с примесью испанской крови. При этом, как ни странно, цвет его кожи не вызывал ни малейших ассоциаций с кастильскими конкистадорами или американскими первопоселенцами. Более всего он напоминал какого-нибудь древнего ацтекского вождя, что особенно бросалось в глаза в те моменты, когда он, встав поутру с первыми лучами солнца, воздевал руки к светилу, как бы исполняя некий старинный ритуал, смысл которого он и сам не был в состоянии постичь. В остальных случаях кровь благородных предков никак в нем не проявлялась. Невежественный и грязный, он был в этом сродни другим мексиканцам, работавшим на шахте. Как мне впоследствии стало известно, его еще ребенком подобрали в заброшенной горной хижине — он один остался в живых после свирепствовавшей по всей округе эпидемии. Неподалеку от хижины валялись два уже обглоданных стервятниками скелета, видимо, принадлежавших его родителям. Никто толком не помнил ни их внешности, ни хотя бы имен. Вдобавок ко всему последовавший вскоре обвал стер с лица земли, а заодно и из людской памяти даже само место, где они когда-то жили. Мальчик вырос в семье мексиканского угонщика скота, унаследовав его имя, а также привычки и манеры своего малопочтенного окружения.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
