конечно, сам желал выборов редактора, но считаю крайне обидным, что вы, зная, что я недоволен Прокоповичем, выбрали именно его в пику мне. Я не могу его утвердить.
Но после долгих разговоров утвердил.
Надо сознаться, однако, что прав в этом случае был Ходский, а не мы. Крупный ученый, серьезный экономист, Прокопович был мало пригоден в редакторы газеты; он слишком для нее тяжеловесен и, может быть, слишком серьезен, а кроме того, недостаточно мягок в обращении с сотрудниками и не всегда достаточно терпим к чужим мнениям. Он скоро сам это понял и не только сложил с себя звание редактора, но [и] почти перестал бывать в редакции, время от времени присылая в нее свои всегда в высшей степени ценные статьи. Зато большую живость и отзывчивость, вообще чисто газетный темперамент, обнаруживала его жена, Екатерина Дмитриевна Кускова, до конца бывшая душой газеты, хотя никогда не занимавшая места редактора.
Редакторами у нас были в разное время (не помню, в каком порядке) Бланк, Богучарский, Португалов1020.
Сильно отличались две газеты («Сын Отечества» и «Наша жизнь») также по своей материальной основе. Юрицын был богатый человек, и значительную часть своего богатства, говорят — не менее 100 000 рублей, он вложил в газету. Напротив, Ходский был профессор и, сверх того, помещик, но помещик третьей руки Саратовской губернии, имение которого давало совершенно ничтожный доход. Жил он всегда очень скромно, делал сбережения и теперь решил эти сбережения — не знаю, все ли или часть, — вложить в газету. Это составляло капитал в 20 000 рублей.
Если в Киеве 10 000 были ничтожной суммой, с которой начинать газету было очень рискованно, то в Петербурге 20 000 рублей были суммой, с которой в обычное время начинать газету было смешным безумием. Ведь тут надо выдерживать конкуренцию таких богатых органов, как «Новое время» и «Новости»1021 (а в этот момент — хотя бы и «Сына Отечества»); тут нельзя обойтись без собственных телеграмм, как из России, так и из‐за границы, без хорошо поставленного и очень дорого обходящегося репортажа, без настоящих корреспондентов с театра военных действий и т. д.
Но в том-то и дело, что время было не обычное. Революция чувствовалась в воздухе, война велась, и контингент читателей возрос в небывалой степени; этого контингента хватило с избытком на две новые газеты. Первый номер разошелся в розничной продаже в каком-то небывалом до тех пор числе экземпляров1022, — и не разошелся в еще большем только потому, что не ожидавшая такого спроса типография не могла напечатать больше. Второй номер разошелся, конечно, меньше, но все-таки очень сильно; объявления к нам пошли, и таким образом с первого номера газета окупалась и стояла вполне прочно на собственных ногах. Не знаю, бывали ли когда-нибудь в России подобные случаи. Цифра нашего тиража сильно колебалась, но всегда выражалась несколькими десятками тысяч экземпляров.
Нужно заметить, правда, что газета была обставлена очень скромно и делать большие траты, хотя бы на свое улучшение, не позволяла. Фактический редактор получал у нас 300 рублей жалованья; правда, сверх того он имел право на построчный гонорар, но, занятый по горло редакцией, писать почти не имел возможности. Я получал 200 рублей, причем гонорара за статьи в своем отделе не получал, — получал его только за статьи в других отделах, каковые писал довольно редко. В таком же роде были и другие вознаграждения. Корреспондентом на театре военных действий, и корреспондентом превосходным, у нас был тогда еще очень молодой и очень талантливый человек — Рыкачев (сын известного академика, впоследствии, в мировую войну, пошедший добровольцем и убитый в одном из первых сражений). Цифры его вознаграждения я теперь не помню, но помню, что оно поражало своей незначительностью в сравнении с вознаграждением в других столичных газетах, не говоря уже о старых и прочных, но и в таких, как «Сын Отечества».
Итак, газета стояла прочно на своих ногах, но только три месяца — до 5 февраля 1905 г. В этот день она, как и «Сын Отечества», была запрещена на 3 месяца. Когда газета запрещена, то доходы ее прекращаются совершенно; деньги, полученные за объявления, надо возвратить, подписчиков надо вознаградить, а расходы если и не в полном объеме, то в значительной части сохраняются. За квартиру надо платить по-прежнему, типографию надо ублаготворить, постоянных сотрудников нельзя вышвырнуть на улицу. Нам, членам редакции, Ходский предложил за время запрещения платить жалованье в размере двух третей; мы нашли это предложение в высшей степени благородным и приняли без разговоров.
С этих пор материальное положение газеты пошатнулось. Пришлось сделать большие долги. После возобновления редкую неделю газета не подвергалась конфискации хотя бы раз, а то и два, и три в неделю. Это наносило все новые и новые удары, долги газеты росли. Затем начались судебные процессы, газета была запрещена и возобновилась под другим именем1023. Все это стоило больших денег. Долгое время газета жила кредитом, созданным в первые месяцы благополучия, но в конце концов он был исчерпан и газета погибла. Об этом — потом.
Моя литературная работа не ограничивалась в это время «Нашей жизнью». Иногда (редко) я посылал статьи в «Киевские отклики», продолжал вести из Петербурга иностранное обозрение в одесских еженедельных «Южных записках» (хотя этой работой тяготился и считал ее нецелесообразной, так как она запаздывала, но Панкеев не отпускал меня1024), писал в «Праве» и в некоторых других органах: вообще этот период 1904–1906 гг. был в моей литературной деятельности количественно особенно продуктивным. Написал я несколько брошюр — о всеобщем избирательном праве, о пропорциональной избирательной системе (к которой я относился отрицательно), позднее, когда цензурные условия стали лучше, — об учредительном собрании и др., всего более 10 брошюр. Большая их часть была издана «Донской речью» Парамонова, некоторые — другими издательскими фирмами1025. Первая из названных брошюр (о ней я говорил выше) разошлась почти в 100 000 экземпляров.
Кроме того, я время от времени читал доклады и публичные лекции, легально и нелегально, и работал в Союзе освобождения.
В петербургском Союзе освобождения еще ранней осенью возникла мысль о выработке русского проекта конституции. Конечно, никто не думал, чтобы проект когда-либо мог быть конкретно осуществлен; предполагалось, что он будет государственно-правовой программой Союза освобождения и явится агитационным орудием.
Мысль петербуржцев встретила сочувствие в московском Союзе освобождения; я был приглашен принять участие в работе, хотя жил тогда еще в Киеве1026.
Я съездил из Киева в Петербург и Москву — помнится,
