— Да чего уж тут говорить! — кричала Нана. — Глаза — щелки, а волосы как пакля!
— Молчи ты! — возмущался Фонтан. — Великолепная шевелюра, огненные глаза!.. Удивительное дело, женщины готовы перегрызть друг другу глотку!
У него был крайне обиженный вид.
— Ну, хватит, заткнись! — грубо сказал он наконец. — Терпеть не могу, когда спорят. Давай лучше спать, от беды подальше.
И задул свечу. Нана, все еще злясь, не унималась: она не позволит говорить с собой таким тоном, она привыкла, чтобы с ней обращались уважительно. Он не отвечал, и ей пришлось замолчать. Но заснуть она не могла и все время ворочалась с боку на бок.
— Черт тебя подери! Скоро ты перестанешь вертеться? — воскликнул вдруг Фонтан, рывком приподнявшись на постели.
— Я же не виновата, здесь крошки, — сухо ответила она.
В самом деле, на простыне были крошки. Нана чувствовала их спиной, ягодицами, они были повсюду, кололи как булавками. От одной-единственной крошки у Нана поднимался зуд, и она могла чесаться до крови. Как это можно есть в постели торт и не вытряхнуть одеяло! Фонтан молча, с холодной злобой зажег свечу. Они встали и босиком, в одних рубашках принялись сметать ладонями крошки с простыни. Дрожа от холода, Фонтан снова забрался в постель, посылая Нана ко всем чертям, так как она велела ему хорошенько вытереть ноги. Наконец она легла, но, как только вытянулась под одеялом, снова стала ворочаться — в постели еще остались крошки.
— Ну вот! Я так и думала, — ворчала она. — У тебя к пяткам прилипли крошки… Не могу больше!.. Честное слово, не могу терпеть!..
Она приподнялась, будто собираясь перелезть через него и спрыгнуть с постели. Фонтан, которому ужасно хотелось спать, вышел из себя и со всего размаху влепил ей пощечину. Такую сильную пощечину, что Нана упала головой на подушку и замерла.
— Ой! — тихо вскрикнула она с глубоким каким-то детским вздохом.
Он пригрозил закатить ей вторую оплеуху, если она еще будет вертеться. Затем загасил свечу, лег на спину и сразу захрапел. Нана тихонько всхлипывала, уткнувшись в подушку. Как это подло с его стороны! Пользуется тем, что он сильнее! Но она и в самом деле перепугалась — такой грозной стала вдруг смешная физиономия Фонтана. Гнев ее улегся, словно пощечина ее успокоила. Чувствуя к Фонтану почтение, она прижалась к стенке, чтобы оставить ему побольше места. В конце концов Нана уснула, и хотя щека горела, глаза были полны слез, она испытывала какое-то сладостное изнеможение и такую усталую покорность, что больше уже не замечала крошек. Утром, проснувшись, она обняла Фонтана своими обнаженными руками и крепко прижала к груди. Ведь правда, он никогда, никогда больше не будет? Она безумно ею любит, от него и пощечину сладко снести.
И вот началась новая жизнь. Из-за всякого пустяка Фонтан закатывал ей оплеухи. Нана привыкла, притерпелась. Лишь иногда кричала, возмущалась, но он хватал ее за плечи и, приперев к стене, грозил удушить, — тут она смирялась. Чаще всего, рухнув на стул, она рыдала. А минут через пять, обо всем позабыв, весело болтала, смеялась, пела, суетилась, сновала по квартире, взмахивая юбками. Хуже всего было то, что Фонтан теперь пропадал целыми днями и раньше полуночи не возвращался: он ходил в свои излюбленные кафе, встречался там с приятелями. Нана полна была трепета и нежности и все сносила, боясь, что он совсем не вернется, если она встретит его укорами. Но в те дни, когда к ней не приходили ни мадам Малюар, ни тетка с маленьким Луизэ, она смертельно скучала. Однажды, в воскресенье, прицениваясь на рынке Ларошфуко к голубям для жаркого, она встретила Атласку, покупающую редис, и ужасно ей обрадовалась. С того самого вечера, когда Фонтан угощал принца шампанским, приятельницы потеряли друг друга из виду.
— Как, это ты? Ты, стало быть, близко живешь? — сказала Атласка, дивясь тому, что видит Нана на улице в такой час, да еще в домашних туфлях. — Ах, бедняжечка! Плохи, значит, дела?
Нана, нахмурив брови, не дала ей договорить и многозначительно заметила: они, мол, не одни; и действительно, мимо проходили женщины в капотах, надетых прямо на голое тело, с растрепанными волосами, где застрял пух от подушек. По утрам все проститутки этого квартала, проводив ночного гостя, шли за провизией, шаркая домашними шлепанцами, опухшие, заспанные, злые после докучной ночи. Их было много. Из каждой улицы, выходившей к рыночной площади, появлялись их бледные лица; одни были еще молоды, прелестны даже в небрежном одеянии, другие ужасны — старые, раздувшиеся, с обвисшей дряблой кожей, равнодушные к тому, что их видят такими, коль скоро это не часы их «работы»; прохожие оглядывались, но ни одна не удостаивала их улыбкой, — у всех был деловой и презрительный вид рачительных хозяек, для которых мужчина уже не существует. Когда Атласка расплачивалась за редис, какой-то молодой человек, вероятно чиновник, опаздывавший на службу, бросил ей на ходу: «Здравствуй, цыпочка!»; она вдруг выпрямилась и с достоинством оскорбленной королевы воскликнула:
— Что этой свинье надо?
Затем, по-видимому, узнала его. Три дня назад, около полуночи, возвращаясь в одиночестве с бульвара, она целых полчаса разговаривала с ним на углу улицы Лабрюйер, надеясь завлечь. Но это лишь усилило ее теперешнее возмущение.
— Вот уж хамы так хамы! Орут глупости среди бела дня. Раз женщина идет по своим делам, изволь обращаться с ней уважительно. Верно?
Нана купила наконец голубей, хотя и сомневалась — свежие ли они. Атласка пожелала показать, где она живет; жила она совсем близко, на улице Ларошфуко. И как только приятельницы выбрались из толпы, Нана поведала о своей страсти к Фонтану. Остановившись перед подъездом, Атласка, с пучком редиски под мышкой, вся обратилась в слух, заинтересованная подробностями, на которые не скупилась рассказчица; прилгнув в свою очередь, Нана клялась и божилась, что она выставила графа Мюффа, да не как-нибудь, а пинками, пинками под зад.
— Ого! Здорово! — твердила Атласка. — Вот это здорово! Пинками! А он и рта открыть не посмел, верно? Все они трусы! Вот бы посмотреть, какая у него была рожа!.. Душенька, ты в своем нраве. А на деньги наплевать! Я ради своей зазнобы с голоду готова подохнуть… Правильно? Приходи ко мне. Приходи, пожалуйста. Обещаешь? Дверь налево. Постучи три раза. А то много тут всяких поганцев шляется.
С тех пор, когда Нана становилось очень скучно, она отправлялась к Атласке. Она была уверена, что застанет подругу дома, ибо та никогда не выходила раньше шести часов вечера. Атласка занимала две комнаты, которые снял для нее и обставил некий фармацевт, желая спасти ее от полиции; но за какой-нибудь год она переломала всю мебель, прорвала сиденья у стульев, изорвала и испачкала занавески; она была одержима неистовым желанием все изгадить, все перековеркать, и казалось, в ее квартире хозяйничал десяток обезумевших кошек. По утрам ей самой становилось противно глядеть на весь этот кавардак; бывало, она даже бралась за уборку, но когда пыталась отчистить въевшуюся во все предметы грязь, в руках у нее оставались перекладины стульев, клочки обоев. В такие дни беспорядка делалось еще больше: нельзя было переступить через порог, потому что дверь загромождали разбросанные вещи. И в конце концов Атласка махнула на свое хозяйство рукой. Вечером, при свете лампы, зеркальный шкаф, стенные часы, куски гардин и портьер еще могли внушить иллюзию ее клиентам. Впрочем, уже полгода домовладелец грозил квартирантке выселением. Так для чего же ей, спрашивается, беречь мебель? Для хозяина, что ли? Как бы не так! И когда Атласка вставала утром в хорошем настроении, она кричала: «А ну, давай!» — и со всего размаха колотила ногой в стенку шкафа или комода так, что дерево трещало.
Почти всегда Нана заставала ее в постели. Даже если Атласка выходила утром за покупками, возвратившись, она чувствовала такую усталость, что бросалась на постель и опять засыпала. Днем она еле волочила ноги, дремала, прикорнув на стуле, и выходила из этой сонливой истомы лишь к вечеру, когда на улице зажигались фонари. Нана прекрасно себя чувствовала у своей приятельницы, бездельничала вместе с нею, не замечая неубранной постели, стоявших на полу тазов, забрызганных грязью юбок, сброшенных накануне ночью на кресла и пачкавших обивку. Изливая душу, Нана болтала без конца. Атласка же валялась на постели в одной рубашке, задрав ноги выше головы, и внимательно слушала, покуривая пахитоски. Иной раз, когда у них бывали неприятности, они угощались абсентом, чтобы забыться, как они говорили. Не спускаясь в подъезд и даже не накинув юбки, Атласка выходила на площадку и, перегнувшись через перила, давала поручение дочке привратницы — десятилетней девчонке, — и та приносила абсент в стакане, искоса поглядывая на голые ноги жилицы. Разговоры сводились к тому, что все мужчины мерзавцы. Нана просто въедалась в душу со своим Фонтаном. Она не могла сказать двух слов, чтобы не произнести его имени, не сообщить в десятый раз, что он говорил и что делал. Но Атласка по доброте душевной слушала без скуки эти бесконечные истории о долгих часах ожидания у окна, о ссорах из-за подгоревшего жаркого, о сердитом молчании, длящемся целые часы, и о примирении в постели. Постепенно Нана стала рассказывать во всех подробностях о том, как ее колотит Фонтан; на прошлой неделе поставил ей синяк под глазом, а вчера, не найдя домашних туфель на обычном месте, отвесил такую затрещину, что она ударилась о ночной столик. Атласка слушала, нисколько не удивляясь, выпускала колечки дыма и только изредка отрывалась от курения, чтобы дать совет, — она в таких случаях старается побыстрее нагнуть голову, и голубчик обязательно промахнется. Обе смаковали эти рассказы, шалели, сто раз повторяя одни и те же бессмысленные истории, вновь поддаваясь приятно томившему чувству, распаляясь при воспоминании об унизительных побоях. Ради удовольствия поговорить о пощечинах Фонтана, описать все его повадки, вплоть до того, как он, возвратись домой, снимает сапоги, Нана и зачастила к Атласке, тем более что та в конце концов стала искренне сочувствовать приятельнице и в утешение рассказывала еще более удивительные случаи: например, у нее самой был любовник, кондитер, который избивал ее до полусмерти, и она все-таки его любила. А иные дни Нана плакала и заявляла, что дольше так продолжаться не может. Тогда Атласка провожала ее до дому и целый час ждала на улице, желая убедиться, не убивает ли Фонтан сожительницу. А наутро обе тешились рассказом о примирении, хотя втайне предпочитали такие дни, когда в воздухе пахло взбучкой, потому что это их больше воспламеняло.
