Но она была такая, какая была, а он все испортил и принялся болтать, вместо того, чтобы целовать и чаровать.
— Ленда, на той лавке… Я как юнец, знаю, но меня так зверски проняло… А я уже не молокосос и так вот сразу не могу… Подожди, это никак не связано с тобой… Я сейчас… Я люблю тебя, княжна. Ты же знаешь, что… Именно поэтому на той лавке…
Заклинание было местное, ему пришлось убрать руку с ее груди, затолкать под перину, туда, где была и ее рука. Та, смелая. Их пальцы встретились. И рука Ленды отстранилась. Только тогда он понял, что она замерла уже немного раньше. Но он слишком спешил, чтобы делать выводы.
Потому что — несмотря ни на что — было сладостно.
Особенно когда она это прошептала.
Он так никогда и не понял, какие слова сделали свое дело. Насыщенные магией, которые он твердил про себя, или обыкновенные — ее. Слишком быстро он уплыл в небытие.
* * *
Ее не было. Кажется, давно: на ее стороне ложа белье остыло. Подушка исчезла. Дебрен, еще не вполне проснувшийся, а может, только прячущийся от себя под маской непонимания, заглянул под перину. Подушки не было. Следов Ленды, которые подсказали бы первые ассоциации, тоже, конечно, не оказалось.
На мгновение у него замерло сердце. Она, видимо, открывала ставни, чтобы подбросить топливо в грулль, потому что с левой стороны сочился серый, с другой — красноватой свет… В комнате стоял полумрак, и в этом полумраке темные пятна крови четко выделялись на белой простыне.
Он в душе обозвал себя сентиментальным — и извращенным — дураком. Она ему снилась, да, во сне он делал такое, что приличному махрусианину даже и не привидится, но, пытаясь отыскать кровь здесь и сейчас, он повел себя по-идиотски. Он ее, собственно, не тронул, а сама она… Конечно, это их первая совместная ночь в постели. Конечно, ложась, оба они думали не о сне. Но потом он все испортил. Показал себя глупцом, а в результате, заглядывая под перину, как это делал двести лет назад Претокар, оказывался глупцом в кубе.
Не было девственной крови любимой. Была засохшая кровь Збрхла. И серые пятна внизу. Ленда, как и бельницкая княжна, не забивала себе голову мытьем ног. Он усмехнулся, хоть ему было ничуть не смешно.
Одевался он не спеша, уставившись на висящее на крючке синее платье. Пробовал собраться с мыслями, сложить в единое целое несколько первых слов, которыми ее встретит, ну и понять, как долго спал. Все кончилось тем, что он просто оделся. Ленда была слишком непредсказуемой, а за окном шел снег. Серость с таким же успехом могла быть вестником рассвета, как и полудня. Без клепсидры — ни шагу.
Именно поэтому он спустился вниз. Но первый взгляд остановил не на клепсидре. Он стоял на повороте лестницы добрую бусинку, не в силах отвести глаз от того, что было рядом с камельком: стола, покрытого роскошной скатертью, и женщины, которая, как пристало вести себя у скатерти такого класса, уснула с бутылью в руке. Ну и разумеется, от Йежина.
Лицо трактирщика было накрыто полотном.
Что-то пошевелилось. Дроп. Он поглядывал в щель. Дебрен спустился с лестницы и подошел к Петунке. Она не заткнула бутыль пробкой, но сильный запах водки шел не от бутылки, поэтому, особо не осторожничая, он взял сосуд из женских пальцев. Сказать, что они со Збрхлом оставили слишком много, было нельзя, но все же на донышке еще побулькивало. Он сделал солидный глоток.
— О, Дебрен. — Збрхл пошевелился, сел верхом на лавку, протер кулаком глаза. Он, как никогда, напомнил магуну очнувшегося после спячки медведя. В данный момент грустного. Вероятно, из-за этой грусти от него несло пивом сильнее обычного. — Молчи. Я сам знаю, что ей нельзя. Но я не мог…
Дебрен взвесил бутыль в руке.
— Вижу, — буркнул он. — Давно?..
— Кажется, не очень. — Збрхл глянул на покрытое полотном тело, скорее напоминающее снежный сугроб, нежели лежащего человека. — Когда Ленда спускалась, он еще был жив. Но если ты спрашиваешь о Петунке… Она дорвалась до бутыли, как только вы пошли спать.
Дебрен огляделся, скользнул взглядом по клепсидре. Семь и три четверти.
— Пока мы одни. — Он посмотрел ротмистру в заспанные, но быстро становящиеся осмысленными глаза. — Не стану лгать: я вижу определенный смысл в демократии и ее идеалах, но я не слепой фанатик. Хреновина получилась из голосований, сам понимаешь. Так что я попросту еду. — Губы Збрхла застыли на половине широкого зевка. — Петунка тебе забот не доставит, а Ленду, если вздумает выпендриваться, просто свяжи. Это моя ученица, я имею на это право и сейчас упомянутое право временно передаю тебе.
— Ленду? — уточнил Збрхл. — Ты сдурел?
— В крайнем случае, — сбавил тон Дебрен, поглядывая на ведущую в подсобные помещения дверь.
— Что ты намерен сделать? — по-деловому спросил Збрхл.
— Отыщу палочку и поеду к мосту. — Он усмехнулся. Немного кривовато. — Поговорю с замостниками.
— С помощью палочки? — Збрхл схватил первый попавшийся кубок, подставил под кран. — А не лучше ли здесь, из-за прикрытия?
— С палочкой, пожалуй, надежнее. Только я ведь не собираюсь с ними драться. Мозговик говорил о диалоге, а не о молниях. Попытаюсь их убедить…
— …отказаться от благосостояния? — докончил за него Збрхл. — Знаешь что? Надень-ка Йежинов шлем. Еще один удар по голове — и ты вконец поглупеешь. Поговорить? Они на вилы тебя насадят, не успеешь и рта раскрыть. Да и что ты можешь сказать? Что как только княжескую дорогу откроют, движение на королевском тракте не меньше чем наполовину сократится?
— Преувеличиваешь. Мост мы не тронем, потому что на него явно распространяется основное проклятие. Может, дочке Петунки удастся, если все хорошо пойдет. А пока мост стоит, королевскому тракту серьезная конкуренция не угрожает. Хотя бы по той причине, что эта каналья умеет воду загущать и конкурента подтапливать. По княжеской пойдут пешие, вьючные животные и, возможно, самые легкие телеги. Наверняка не тяжелые купеческие фуры, а тракты и придорожные деревни в основном за их счет живут. Я не экономист, но, думаю, обороты замостников упадут не больше, чем на одну-две дюжинных.
— Ты вообще никакой не экономист. За падение на полудюжинную виновнику уже можно законно войну объявлять. Возможно, для чародея дюжинной меньше, дюжинной больше — мелочишка. Но отбери у нормального человека хотя бы один денарий с гроша дохода, и он тебя голыми руками придушит. И никто ему слова дурного не скажет.
— Замостки — демократическая деревня. А в основе демократии лежит солидарность с ближними. Не может быть, чтобы их достаток держался на несчастье Петунки.
— Дебрен, достаток одних потому-то и достаток, что ни на чем ином он так хорошо не держится, как на несчастье других. Откуда всякое его увеличение берется? От концентрации капитала. А что такое сконцентрированный капитал? Серебро, которое умный человек прихватил для себя, вместо того чтобы поровну делиться с голодными оборванцами. У солидарности столько же общего с достатком, сколько у овцы с волком.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
