— Вы беседовали с товарищем Ограновым? — переспросил Денисов, и Остромову померещилась в его голосе трещина, намек на подобострастие: магическое имя отмыкало сердца.
— Да, представьте себе, юноша, так же свободно, как с вами. Товарищ Огранов умеет ценить людей просвещенных и лойяльных. Мы говорили откровенно, и наши цели во многом оказались близки. Я даже смею рассматривать себя как исполнителя, ммм, как союзника, отчасти, быть может, как личного порученца товарища Огранова. Мы обсуждали вопросы того уровня, о котором я не могу распространиться, и он никогда не помещал меня для этой цели в дом предварительного заключения, а напротив того, просил сразу обращаться, если понадобится защита. Именно поэтому я просил бы как можно быстрее связать меня с товарищем Ограновым, чтобы я мог лично ему доложить о примененных ко мне методах…
— По какой надобности вы виделись с Ограновым? — спросил Денисов.
Ого, подумал Остромов, картинно морща лоб и держа паузу. Возможно, Огранов пал, чем черт не шутит, у них это быстро. Конечно, было бы в газетах, но возможно, падение только еще приуготовляется и я должен дать на него нечто, чего им недостает. Тут важно не переусердствовать с близостью.
— Товарищ Огранов интересовался моими историческими разысканиями, — наконец сформулировал он. — Взаимоотношениями декабристов и тайных обществ мартинического толка. Слово «декабристы» говорит вам о чем-нибудь? Декабристов есть улица.
Денисов знал, что декабристов есть улица, и вообще учился старательно, как все, кто дорвался до учебы в пятнадцать лет.
— Отвечайте на вопрос, — сказал он строго. — Встречи с товарищем Ограновым происходили по его вызову?
— Я думаю, вам проще спросить товарища Огранова, — предложил Остромов. — Это информация конфиденциальная или, иначе сказать, личная. Я не могу тут… чужие тайны… В общих же чертах могу сказать, что предложил товарищу Огранову определенное содействие, и предложение было принято.
— Содействие в какой именно области? — не отставал Денисов.
Остромов пожал плечами и закатил глаза, словно говоря: это не моя тайна.
— В любом случае, — сказал он, — я прошу дать мне возможность немедленно связаться, о чем товарищ Огранов просил меня лично.
— Не трудитесь, — сказал Денисов, — товарищ Огранов в курсе. Товарищ Огранов лично рекомендовал скорейший арест всех членов антисоветского кружка некоего Остромова-Куличенко-Уотсона во главе с самим организатором, опасным провокатором, желающим втереться в доверие соввласти. Так что вам звонить не потребуется.
Ого, подумал Остромов. Это не серебро и не Дабужская. Это одно из двух: либо они берут меня со всеми, чтобы никто не заподозрил провокации, и тогда это умно, очень умно. Либо же нет, нет, уберите немедленно, этого быть не может. Зачем бы они тогда затеяли всю игру и так далее.
— Ах так, — сказал он вслух. — Это умно, очень умно. Но вы же понимаете, что мое препровождение сюда, — он избегал слова «арест», — приобретает в этом смысле, так сказать, характер конспирации. И потому наш диалог может оказаться полезным, но имеет, как вы понимаете, характер беседы, не так ли?
— Отвечайте на вопросы, — сказал Денисов.
Это было ни да, ни нет, но все же лучше, чем нет.
— Что же, я готов, — сказал Остромов, поглаживая лысину.
— Расскажите о вашей связи с заграницей, — предложил Денисов и взялся за перо.
— Я удивляюсь, — сказал Остромов. — Заграница весьма велика. Что вас интересует конкретно? В 1904 году заграница нанесла мне контузию в русско-японской войне, в 1907 году я обучался в Италии, в 1915 выполнял особо секретное поручение в Сербии и Болгарии, впоследствии моих консультаций просили профессора из Америки и Франции, с коими я состою в регулярной научной переписке.
— Товарищу Огранову стало известно, — резко заговорил Денисов, — что вы получаете из-за границы указания по вербовке антисоветских агентов. Предлагаю вам прекратить запирательство и рассказать следствию всю правду о ваших контактах с заграничными антисоветскими центрами.
Ого, понял Остромов. Это значит второе, то есть они взяли всех и меня. В это невозможно поверить, это немыслимо, однако это так, и если бы ты не умел стремительно перестраиваться, ты не был бы Остромовым. Теперь вводится схема 1, «Первосвященник». Он погладил лысину и сел прямо, поставив ноги вместе.
— Для начала хочу подчеркнуть, — сказал он скромно, — что на всем протяжении своей деятельности был связан с борьбой рабочего класса. Исключен из университета в 1905 году за участие в стачке, несмотря на контузию в русско-японской войне. Выслан в Курскую губернию, но по причине контузии в русско-японской войне добился разрешения отправиться на лечение за границу. Мать валялась в ногах, целовала жандармские сапоги. Отправился в Турин, где изучал историю и делал исторические разыскания. Там сблизился с гарибальдийцами. Вы знаете гарибальдийцев? Борцы за освобождение итальянского рабочего класса, Спартак, все вот это… Привлек внимание полиции. Вынужден был бежать в Россию, здесь сблизился с деятелями большевистского подполья. Выполнял их задание в Сербии и Болгарии. Вы понимаете? Братушки, бравы ребятушки, все вот это… Но очень секретно! — Он поднял палец. — Особо! Мне пришлось для конспирации видеться с первым помощником министра иностранных дел Болгарии, самим Миридоновым! Я подготовил потом об этом брошюру, но царское правительство ее не выпустило. И потом, вы понимаете — соображения конспирации… В семнадцатом году я немедленно на стороне восставшего народа, не-мед-лен-но! По особому поручению отбываю в Тифлис. Контролирую финансовую помощь большевистскому подполью. После этого переведен в Ленинград — и здесь, по специальному поручению, выявляю бывшие элементы, опасные с точки зрения контрреволюции, о чем специально сообщается товарищу Огранову. Таков мой путь, путь горячо сочувствующего, не во всем, может быть, совершенного, но искренне устремленного…
— Погодите, — прервал его Денисов. — Вы утверждаете, что попали на русско-японскую войну. Как вы могли там оказаться, если учились в университете?
Ого, подумал Остромов. Простак простаком, а слушает внимательно, и поглядим еще, что напишет.
— Я удивляюсь, — сказал он. — Разве я не сказал вам? Я был отдан в солдаты за участие в студенческой демонстрации еще в 1903 году, да, перед Казанским собором, насколько помню, или чуть правее.
— По какому именно поводу была эта демонстрация?
— Не понимаю, какое это может иметь отношение, — сказал Остромов, — но ничего скрывать не намерен, это была демонстрация против отдачи двадцати студентов в солдаты.
— Почему же по поводу отдачи двадцати студентов в солдаты была демонстрация, — спросил Денисов, ни на минуту не выходя из роли туповатого писаря, — а по поводу вашей отдачи в солдаты ничего не было?
Ого, подумал Остромов. В самом деле, почему?
— Да, действительно, — сказал он, прикасаясь к лысине. — Это весьма удивительно. Но, видите ли, к тому моменту отдача студентов в солдаты была повседневной практикой, и никто уже не удивлялся. Сдавали в солдатчину целыми подразделениями, и все на японский фронт. Разумеется, в первую очередь тех, кто участвовал в демонстрациях. Бывало, что забирали прямо сразу после демонстрации, от Казанского собора, под конвоем в вагоны и — на японский фронт. Самодержавие предчувствовало скорую гибель и ярилось, вы понимаете, как раненый зверь.
— Ужас, — сочувственно сказал Денисов.
— Да, да. Не говорите. Лучшая часть студенчества, сок нации.
— И после контузии вы вернулись в университет?
— Да, разумеется, — кивнул Остромов. — Жажда знаний, желание пользы. Был восстановлен как контуженный. Контуженных, вы знаете, восстанавливали.
— И тут же отчислили, — уточнил Денисов.
— Да, да, немедленно. Я не успел еще проучиться и семестра, как уже принял участие в демонстрации.
— Против отдачи студентов в солдаты? — без улыбки спросил следователь.
— Нет, уже по другому поводу, — тоже без улыбки ответил Остромов. — Тогда, если помните, был такой девятьсот пятый год. Вот недавно двадцать лет отмечали. Лейтенант Шмидт, броненосец «Потемкин» и все это. Кстати, хочу сообщить следствию, что принимал участие в съемках художественной картины «Потемкин», и меня можно видеть в качестве трупа…
— Следствие учтет ваше добровольное признание, — кивнул Денисов, как если бы со съемок «Потемкина» по вине Остромова что-то пропало. — Продолжайте вашу автобиографию. Вы участвовали в студенческой демонстрации в 1905 году?
— Да, да. Тогда все участвовали. К тому же я был контуженный, и, сами понимаете, никакого страха, никакого самосохранения. Меня просто использовали как зачинщика. Я, бывало, кричал «Долой самодержавие!» — ну и это, конечно, не могло остаться…
