Чего же на редкость единодушным в данном случае самодержцу и архипастырю не хватало в пышной церемонии коронации 1646 г.? Ведь в высшей степени публичном действе венчания Алексея Михайловича было, кажется, все, чего может пожелать благочестивая и царелюбивая русская душа. Вся страна в заранее объявленный день слушала с утра благовест и шествовала на торжественную службу в храмы, в Кремле было гуляние «мужеска полу и женска», даже на Ивановскую площадь перед соборами допускались «иноземцы, которые ему, великому государю, служат в холопстве, и окрестных великих государств всякие люди, им же не бе числа». Царь Федор, уповая, что событие носит «всенародный», в смысле международный, характер, смог только отъять у иноземцев «холопство».
Роскошь драгоценных, двойного покрытия матерчатых дорожек, расчертивших соборную площадь, гвардия, выстраиваемая со времен Лжедмитрия, «чудное прохождение» духовенства и государя с придворными в лучших нарядах из дворца в собор — и потом, после венчания, шествие с осыпанием златом и серебром из Успенского в Архангельский и Благовещенский соборы: простолюдину было на что посмотреть! В Успенском соборе чин торжественной службы должен был вполне импонировать патриарху, согласно сценарию, утверждавшему, перво–наперво, что страна наша суть Святая Русь, что народ российский, благодаря истинной христианской вере, есть богоизбранный Новый Израиль, святой язык, царское священие и т. д., а Москва — Новый Иерусалим (что подметил еще великий князь Иван III, а затем уже патриарх Никон) [305].
«Царю над людьми Израиля» издревле полагалось гордиться законностью своей испокон веков богоутвержденной родовой властью, выраженной несколько замысловатой, но внятной формулой: «Божиим изволением от наших прародителей великих князей старина наша то и до сих мест: отцы великие князи сыном своим первым давали княжество великое». Очевидный разрыв династии, как мы помним, был энергично ликвидирован еще патриархом Филаретом — и с тех пор Рюриковичи Иван IV и Федор Иоаннович официально именовались прадедом и дедом Михаила Романова.
В свою очередь, воинственная молитва Филарета (творчески позаимствованная у Бориса Годунова) сглаживала неточность ограничения Нового Израиля рубежами Великой Руси. При венчании Алексея на царство патриарх страстно желал ему:
«Да тобою, пресветлым государем, благочестивое ваше царство паки воспрославит и распространит Бог от моря до моря и от рек до концов Вселенной, и расточенное во благочестивое твое царство возвратит и соберет воедино, и на первообразное и радостное возведет, воеже быть на Вселенной царю и самодержцу христианскому, и воссиять, как солнце среди звезд!»
Понимая, что о границах «расточенного» найдутся желающие поспорить, светская и духовная власти в 1646 г. полностью использовали в чине венчания знаменитую теорию Москва — Третий Рим. Царь и патриарх единодушно заявили, что наследием самодержцев является Первый (итальянский) Рим, откуда «изыде великих государей царей российских корень… от превысочайшего первого великого князя Рюрика, который (происходит) от Августа кесаря, обладавшего всей Вселенной».
Право на Второй Рим — Константинополь и владения Византийской империи — основывалось на принятии оттуда крещения Владимиром Святым и передаче императором Константином Мономахом знаков царской власти — венца и барм — нашему князю Владимиру Мономаху. Все присутствующие в соборе слышали и видели, что тем–то Мономаховым венцом и бармами (вкупе со скипетром и державой) венчаются и святым Миром помазуются богодарованные «самодержавницы», которые доселе «на сем царском престоле неподвижими быша».
Суммируя наличную территорию России (до Амура и Камчатки!) и земли Древнерусского государства с владениями Древнего Рима и Византии, можно было ограничиться таким расточенным», тем более что оно с излишком включало места распространения православия: даже ежели считать древле благочестивый, но позже «отпавший» Древний Рим. При атом реально, говорил Алексей Михайлович, страна уже при его отце процвела свыше «всех великих государств», а слава столь родовитого и христолюбивого царя сама заставляет врагов желать мира или, не дожидаясь на себя беды, спешно обращаться в российское подданство. Говоря о своем отце, Федор Алексеевич смог лишь добавить, что имя царя Алексея стало страшным и славным меж всех в мире великих христианских и мусульманских государств. Поскольку еще более Алексей восхвалялся как хранитель веры и защитник Церкви (а затем уже рачительный хозяин государства и победитель врагов) — патриарх Иоаким должен был остаться доволен такой характеристикой царских функций. Однако ни он, ни царь довольными не остались.
Российское царство по чину 1646 г., даже наследуемое «Божиим велением» по старине и возведенное к римским в византийским императорам, имело недостаточно сакральный характер. Святорусская идея вкупе с теорией Третьего Рима годились только для домашнего употребления. Федор Алексеевич (предпочитавший, кстати, чтобы отвечающая требованиям науки новая история России была написана с учетом концепции «четырех монархий») отлично понимал теоретическую противоречивость, удобство для раскольничей пропаганды [306] и практическую слабость подобных «аргументов» на мировой арене.
Между тем, задаваясь вопросом, зачем, собственно, нужно царское венчание, — ведь церемония происходила через месяцы после принятия россиянами присяги новому царю, — государь отвечал так: оно «будет всем Российского царствия православным христианам всякого чина и народа в радость, и во умножение в окрестные христианские государства славы, на страх и трепет басурманскому имени!» Другими словами, Федор Алексеевич четко сознавал важность пропагандистского предназначения этого крупного и дорогостоящего предприятия.
В свою очередь и патриарху вовсе не улыбалось слишком тесно связывать харизму «святого царствия» с выходящим за границы Великой, Малой и Белой России Вселенским православием и тем более с невероятными размерами «расточенного» внешнего наследия. Это подразумевало ставку на войну, а Иоаким был, мягко говоря, не воинствен. Обоих по–разному мыслящих, но безусловно умных властодержцев волновало, что понятие богопоставленности царя при господстве родовой идеи наследия всех древних кесарей и князей сводится к банальному признанию, что «всякая власть от Бога». Староверы, среди которых актуальным становился образ царя–Ирода и уже витала мысль об Антихристе (есть ведь и от него власть!), были своего рода барометром устаревания официальной идеологии.
Выход был найден в использовании при коронации Федора Алексеевича всего прежнего арсенала, но при отодвижении древнего родового принципа на второй план. Новый государь нового — состоящего уже из трех России — государства венчался прежде всего «по преданию святыя восточный Церкви» и лишь затем «по обычаю древних царей и великих кязей российских».
Во избежание недопонимания, в чине Федора эта формула повторялась трижды. В чине Ивана и Петра она использовалась целых пять раз. Вместо настойчивого многократного утверждения идеи завещания трона старшему наследнику [307], при коронации Федора упоминалось лишь благословение отца (Иван и Петр венчались и вовсе без завещательного мотива, только по Божий воли и благодати»). Это было бы довольно для публицистического трактата, но, поскольку речь шла о воздействии не столько на умы, сколько на чувства всенародства, следовало продемонстрировать мысль максимально наглядно.
Люди не могли не заметить, что на царском венчании распоряжается исключительно патриарх. В ходе церемонии, выслушав обычную речь царя о желании короноваться, Иоаким по византийскому образцу вопросил: «Како веруеши и исповедуеши Отца и Сына и Снятого Духа?» [308] В ответ Федор Алексеевич, в отличие от всех своих русских предшественников, торжественно произнес Никео–Цареградский символ веры. Затем, помимо шапки Мономаха, барм, скипетра и державы, на царя, согласно чину императоров, была возложена царская одежда. Далее, причастие и миропомазание Федор принял по приобщении патриарха и епископов, но до приобщения дьяконов. Наконец, церемония сия проходила не на специальном месте перед царскими вратами, а в самом алтаре — царь уподоблялся священнослужителю!.
Церемония зримо объясняла и оттеняла смысл формулы, что самодержец венчается «по преданию святыя восточным Церви»; в свою очередь, патриарх в речах и молитвах настойчиво подчеркивал божественную основу царской власти («От Бога поставлен еси, Богом венчанный царь» и т. д.). Таким образом, Российское царство на самом высоком официальном уровне признавалось Российским православным самодержавным царством. Единственное во Вселенной православное царства имело прочную и в принципе независимую от какого–либо наследования державного права (или трансляции империума) идеологическую основу. Бросалось в глаза, насколько православное царство превосходит Священную Римскую империю германской нации, упорно претендовавшую на освященное престолом апостола Петра наследие западноримских императоров (962—1806).
