чем и как угодно, хоть на крыше или буферах! Требовалось вмешательство охраны, чтобы задержать это нашествие.
Начался март, но на полях еще лежал снег. Голые деревья клонили свои ветви под ветром. Деревни казались вымершими. Только черные стаи ворон поднимались в небо, испуганные пронзительным гудком паровоза.
По ночам в санитарных вагонах зажигали керосиновые лампы. Язычки пламени покачивались в фонарях, становились то больше, то меньше, коптили, и к утру все фонарные стекла покрывались черным налетом. Везде пахло карболкой. Свирепствовал тиф. Каждый день с поезда снимали больных. В вагонах было холодно, неуютно. Топили от случая к случаю. Не хватало угля.
Поезд подходил к Москве. Позади остался двухнедельный путь из Одессы.
Алексей Иванович сидел в углу у окна с закрытыми глазами. Рядом спала покрытая фуфайкой Айна. На полу стояла плетеная корзинка, в ней посапывала дочка. Алексей думал. Времени для размышления и воспоминаний хватало.
…После освобождения Одессы от белых Алексей сразу же побежал на Елисаветградский. Айна уже совсем оправилась после родов, помогала Евдокии Павловне по хозяйству.
— Ну, наконец-то! Видишь, я предсказывала, что все будет хорошо. Гожусь в гадалки? Смотри скорее дочку.
Алексей бережно взял из корзины завернутого в одеяльце ребенка. Он поглядел в бесцветные, несмышленые глазенки дочери, осторожно прикоснулся губами к ее щеке, положил обратно.
— Василий говорил, что красавица. Что-то незаметно, — поддразнил он жену. — Совсем дурашка.
— Будет, — уверенно сказала Айна. — Ты только посмотри на нее внимательно. Глаза-то какие!
— Если бы ты знала, как мне хочется домой! По отцу соскучился, по Бруно Федоровичу Кирзнеру, Новикову. Надо ехать, девочка, в Москву. Там Кирзнер, он поможет мне устроиться.
Они долго сидели вдвоем, думали о будущем. Все было неясным.
Скоро типография переехала на одну из центральных улиц. Появилась вывеска: «Редакция газеты „Одесский коммунист“». Алексей переехал к Евдокии Павловне, но прожили они там с Айной всего несколько дней. Его вызвали в обком. Встретил Алексея подтянутый, чисто выбритый Рябченко, одетый в военную форму.
— Здравствуй, Алексей Иванович. Рад тебя видеть. Какие у тебя планы на будущее?
— Есть планы, Борис Кузьмич. Хочу в Москву. Ведь я так долго был оторван от России. С отцом надо повидаться, с друзьями встретиться. Направьте меня в Москву. Буду проситься на флот. Ведь я штурман.
— Да знаю я, что ты штурман, — недовольно нахмурился Рябченко. — А что тебе Черное море не нравится? Поработаешь в газете, пароходы начнут ходить — пошлем тебя на судно.
— Нет, Борис Кузьмич. Нужно устраивать жизнь накрепко. Я северянин. Балтика мне больше по душе. Если нет острой необходимости в моей персоне, прошу — отпустите в Москву.
Рябченко помолчал.
— Если бы ты был просто русский, ни за что бы не отпустил. В газете работники вот как нужны. — Рябченко провел ладонью по горлу. — А ты русский-австралиец. Действительно, так долго был в отрыве от родины… Уж пойдем тебе навстречу. Поезжай, Алексей Иванович, не могу держать.
Рябченко вырвал листок из блокнота, что-то размашисто написал.
— Вот. Иди в общий отдел, оформляй отъезд. Но предупреждаю. Тяжела дорога до Москвы. Пути разрушены, подвижной состав разбит, паровозов — раз-два и обчелся. Ну, как-нибудь доберетесь. Паек выдадим вам здесь на месяц. На станциях ничего не добудешь.
— А Василий Васильевич Лобода остается в Одессе?
— Пока да. Он работник московский, нам не подчиненный.
Зазвонил телефон. Рябченко поднял трубку.
— Да, да. Сейчас еду. На совещание требуют, Алексей Иванович. Ну, будь здоров. Иди, оформляй свой отъезд, получай документы, аттестаты, паек. О твоем отъезде Колотову сообщим. Посадим тебя в санитарный вагон. Ребенку легче будет. Спасибо тебе за работу. Будь жив. Встретимся еще.
Рябченко уехал, а Алексей принялся за получение всяких документов и справок, связанных с его отъездом. Он обрадовался этому повороту судьбы. Предстояла встреча с отцом, с друзьями и, может быть, с морем, о котором он не переставал думать. Он уже видел себя на палубе судна.
Вечером к ним пришел Лобода:
— Значит, уезжаешь, Алеша? Ну что ж. Это хорошо. Тебе здесь, пожалуй, больше делать нечего. Обязательно повидай Бруно Федоровича. Я тебе его адрес дам. Скоро мы увидимся в Москве. Моя работа тут тоже заканчивается.
Они обнялись, крепко расцеловались.
И вот они едут… Вагон набит тяжелоранеными. Да разве в нескольких вагонах увезешь всех? Капля в море. Чибисовым отвели полку в купе медицинской кладовки. Нестерпимо пахло лекарствами, но это все же лучше, чем ехать в переполненной теплушке. Санитар смеялся:
— Здоровее будете, Алексей Иванович.
Казалось, что путешествию их не будет конца. Стучали колеса, стонали рядом раненые, заунывно гудел паровоз. День, два, три, неделя… Вот он и дома, в России. Сбылась мечта стольких лет. И не в царской России, а в новой, в рабоче-крестьянской. В той, за которую сложил голову дед, за которую боролся он, Кирзнер и все их товарищи. Сейчас она лежала перед ним израненная, нищая, разрушенная, но чувство великой гордости наполняло его сердце. Его страна не склонила головы. Преодолевая голод, разруху, интервенцию, нашествие белых орд, заговоры, она победила. Он думал о том, что для него сейчас начнется другая, совсем непохожая на прежнюю жизнь. Его будут окружать русские люди, которых так не хватало ему все эти годы.
Затекли ноги, хотелось лечь, он устал от двухнедельного нудного пути, но радость его не уменьшилась. Алексей по-настоящему был счастлив.
Вот и Москва. Поезд всю ночь простоял в нескольких верстах от города. Только утром состав подогнали к перрону Киевского вокзала.
— Ну, приехали, — сказал Алексей. — Собирайся, Айна. Заворачивай потеплее Вальку, и двинулись.
Не успели Чибисовы выйти из вагона, как к ним подошел человек в кожаной тужурке.
— Алексей Иванович? — спросил он, улыбаясь. — С приездом. Целую неделю вас ждем. Ну, пошли. Идите за мной. Подвезем ваши вещички до общежития. Бруно Федорович позаботился.
Алексей благодарно подумал о Лободе. Не иначе как он сообщил Кирзнеру о его приезде. Они сели на большие розвальни, запряженные рыжим битюгом. Возница натянул вожжи, и сани тронулись.
На улицах лежали сугробы. Снег не убирали. Мартовское солнце грело еще слабо, но уже чувствовалось приближение весны. С крыш свешивались огромные прозрачные сосульки. На солнечной стороне с них падали капли. Со скрежетом ползли переполненные, облепленные людьми красные трамвайчики.
Чибисовы ехали долго. Наконец сани остановились у большого дома. Вероятно, здесь была гостиница.
— Тут, — проговорил сопровождающий. Он показал документы сидящему у входа красноармейцу. Тот кивнул головой:
— Проходите. Вот ключ.
Они поднялись на третий этаж. Провожатый открыл дверь комнаты. Она была большая, просторная, но холодная. В ней стояла сборная мебель: два кресла с
