– Да кто ж так молится? Спалите вы меня…
– Спасайтесь! – кричали верующие. – Горим…
С моря король Густав III увидел пламя над Фридрихсгамом. Офицеры советовали его величеству вернуться:
– Наверняка это крепость объята пожаром.
– И пусть горит, а мы идем прямо на Петербург!
9. Преследование
Сиятельный граф Безбородко (как всегда, приоткрыв от усердия рот и сожмурив глаза, заплывшие от ожирения) бодро строчил в ставку Потемкина – к Попову: «Производится ныне примечания достойный суд. Радищев, советник таможенный, несмотря, что у него и так было дел много, которыя он, правду сказать, и правил изрядно и безкорыстно, вздумал лишния часы посвятить на мудрования… выдал книгу „Путешествие из Петербурга в Москву“, наполненную защитой крестьян, зарезавших помещиков… Книга сия начала входить в моду у многой шали; сочинитель взят под стражу».
Пожалуй, даже Вольтера в юности Екатерина не читала с таким вниманием, с каким в старости прочитала «пагубную книгу». Петербург притих: рядом с именем Радищева поминалось имя Степана Шешковского. Екатерина послала книгу Радищева в Яссы – Потемкину. Но теперь для него любое раздражение императрицы невольно связывалось с тем «зубом», который он мечтал выдернуть. Что-то мрачное творилось там, на Олимпе власти, кажется, Екатерина была уже склонна запретить даже собственные сочинения: ведь ее переписка с Воль-тером теперь выглядела крамольной…
– Сказывают люди приезжие, – доложил Попов, вездесущий, – что якобы прокуров Зубов, отец «новичка» нашего, проводит в московские губернаторы князя Александра Прозоровского.
– Дурака-то этого? А зачем?
– Противу мартинистов и Новикова…
Потемкин знал: Екатерина подкрадывалась к Новикову давно. А что могло связывать Новикова с Потемкиным? Да ничего, кроме того памятного с юности дня, когда их одновременно исключили из университета «за леность и тупоумие». Начальство ошиблось: «лентяи и тупицы» стали миру известны, только один ублажается в Яссах, а другой гоним на Москве… Большой знаток религиозной литературы, Потемкин всегда был противником литературы мистической. Но если Екатерина утверждает, что литература обязана воспитывать граждан на положительных видах, то есть ли грех в том, чтобы литература воспитывала добро в людях, описывая явления отрицательные? Так делал Фонвизин, так делал Новиков, так поступал и Радищев…
– Зуб ноет! Дергать, што ли? – скулил Потемкин.
Крамольная книга Радищева была им прочитана. И теперь она, гонимая и проклятая, валялась на диване светлейшего в Яссах. Ее свободно читали все кому не лень, от руки переписывали и распространяли. Может, Потемкин нарочно оставлял ее на диване? Может, и не считал ее пагубной? А может, он поступал так назло самое матушке Екатерине?..
Екатерина ожидала ответа. Потемкин ответ дал.
Но его отзыв о книге Радищева выглядел странно!
На все укоризны и гневы царицы противу автора Потемкин выражал уверенность, что Екатерина не станет преследовать Радищева: «Я прочитал присланную мне книгу. Не сержусь. Рушеньем Очаковских стен отвечаю сочинителю. Кажется, матушка, он и на Вас возводит какой-то поклеп? Верно, и Вы не понегодуете. Ваши деяния – Ваш щит!» Получить такое письмо от Потемкина было для Екатерины как оплеуха от лучшего друга.
– Радищев бунтовщик хуже Пугачева, – говорила она. – Исполнен заблуждений французских, желающий привесть народ к неповиновению начальству. Это есть первый подвизатель революции в России! Он мартинист опаснее даже Новикова, гнездо которого на Москве давно разорить бы надобно…
По всей стране уходили в подполье масонские ложи. Екатерина сама прочитывала списки ученых и литературных обществ, многих масонов стали преследовать, их высылали в глухую провинцию.
Только офицеров флота она не тронула:
– Что с них взять? Они и без того уже на галерах…
А служба на галерах приравнивалась к каторге!
* * *
Перед отбытием в Варшаву Булгакова просили представиться Платону Зубову.
– А разве он служит по Коллегии дел иностранных?
– Не иностранных, а странных. Но так надо…
Фаворит принял заслуженного дипломата в неглиже. При этом он сидел в кресле, засунув в нос палец.
– Надеюсь, мы с вами поладим, – сказал он. – Тем более секретарем посольства в Варшаве мой друг – Франц Альтести.
– Вы ставите вопрос или утверждаете свой тезис?
– А как ты сам думаешь? – улыбнулся Зубов…
Насиловать свою натуру Булгаков не стал: он повернулся и вышел. Безбородко был явно угнетен небывалым и скорым усилением Зубова… На прощание он сказал:
– Во мне уже не нуждаются. Скоро я стану посылать к подъезду Зимнего дворца свою пустую карету, а сам останусь сидеть дома. Отсутствие кареты у подъезда могут заметить. Но вряд ли заметят теперь мое отсутствие в Кабинете государства…
Варшава! В разногласиях сейма скрещивались клинки друзей, смыкались кубки в тостах врагов: «Польша сильна раздорами!» Слышался звон прусских талеров, и юрский маркиз Луккезини, сверкая фарфоровым глазом, заверял панство: «Союз слабой Польши с сильною Россией опасен для поляков, но союз слабой Польши со слабой Пруссией становится опасен для сильной России… Не верьте Потемкину! – заклинал он. – Не Потемкин, а король Пруссии вернет вам Галицию и даже… даже Силезию».
На кострах в Познани еще сжигали молоденьких «ведьм», варивших кисель на воде из костелов, а здесь, в Варшаве, упивались речами о шляхетской свободе. В этом хаосе мятежного словоблудия сохранял спокойствие Феликс Щенсны-Потоцкий, волочившийся за «прекрасной фанариоткой». Страстно влюбленный в нее, он – по ее внушению – держался «русской партии», в своем имении Тульчине охотно принимал Потемкина и Суворова… Булгакову было неприятно узнать, что госпожа де Витт собирается покинуть Варшаву, и он пытался удержать ее в этом Вавилоне:
– Куда вы? Щенсный готовит вам рай в Умани.
– Ах, что мне Умань! – отвечала красавица. – Я уже взяла однажды крепость Хотин, а теперь спешу на штурм Измаила…
На улицах Варшавы вихрилась пылища за каретами, из цукерен пахло ванилью, улыбки нежных пани были очаровательны, сабли звенели, а король Станислав был надломлен. При встрече с Яковом Ивановичем он проклинал королевскую жизнь:
– Я был первым человеком в Польше, соорудившим громоотвод – над своим дворцом. Но, спасенный от молний небесных, бессилен я отражать грозы земные… Что вы со мною делаете? – вырвалось у него из груди со стоном. – Ваша императрица даже не отвечает на мои письма. Король я или не король? Если ваши петербургские вундеркинды не могут спасти Польшу от хаоса, так не лучше ли мне довериться берлинским графоманам?..
Все это не предвещало Булгакову ничего доброго. Повидавшись с маркизом Луккезини, он сказал ему:
– Если Пруссия укрепила свои бранные мышцы субсидиями из Англии, то я советую графу Герцбергу помнить даже во сне: не один Питт в британском парламенте – существует еще и мощная оппозиция Питту… Вы, конечно, маркиз, с большим остроумием помалкиваете сейчас о том, что вам нужны Торн и Данциг.
– Зачем они нужны нашему королю?
– Вот именно! – заключил Булгаков язвительно. – Зачем вам Торн и Данциг, если ваш король пожелал теперь и… Варшаву!
Курляндия всегда была в ленной зависимости от Речи Посполитой, и герцог Бирон прислал полякам тысячу ружей. Нетрудно догадаться, против кого эти ружья будут направлены. Но затем прикатила в Варшаву молодая герцогиня Доротея Курляндская, за ней лошади волокли по улицам двадцать пушек. Все ляхи, и даже сам король Станислав, делали вид, что безумно влюблены в герцогиню… Булгаков затворил двери посольства.
Дипломат – всегда шахматист, играющий на нескольких досках. Нельзя, сидя в Варшаве, видеть только то, что творится в Польше, события сейма надо связывать с интригами Берлина, Лондона, Вены и… даже плюгавой Митавы! Булгаков не сразу понял, что секретарь посольства, венецианец Франц Альтести, уже сделался тайным агентом Платона Зубова…
– Не кажется ли вам, – сказал ему Булгаков, – что революция во Франции не есть наказанье господне для России, напротив, милый Франц, я полагаю, что она поможет нам разрешить внешние проблемы.
– Что для этого надо? – вытянулся Альтести.
– Первым делом надо отозвать из Берлина нашего посла Максима Алопеуса и сослать его в Илимский острог, как человека, продающего графу Герцбергу мои тайные донесения.
– Он масон, а граф Герцберг тоже масон.
– Но русский посол, даже если он масон, не имеет права поддерживать прусские интересы – в ущерб интересам России.
Это было первое условие Булгакова, о котором Альтести известил Петербург. Второе условие было гораздо важнее:
– Я бы не отворачивался от революции во Франции, а вступил бы в союз с революционной Францией, – сказал Яков Иванович. – Якобинцы ввели сейчас в моду новое выражение: алтарь отечества. Так вот, милейший Франц, я напишу императрице свое мнение и после этого могу сложить голову на алтарь отечества…
