Основываясь на приведенных высказываниях, можно сделать вывод, что Мандельштамы смогли заплатить паевой взнос за кооперативную квартиру из денег, полученных под будущее собрание сочинений. Нельзя при этом исключить, что они могли часть необходимой суммы и занять у кого-либо.
Поддержка Н. Бухарина проявилась и в том, что Мандельштам смог вообще стать членом кооператива «Советский писатель» – многие сомневались в его праве на это. Эмма Герштейн вспоминала, что поэт и прозаик К.А. Большаков говорил ей: «Вы поймите: Мандельштам не имеет права на квартиру в писательском кооперативном доме, он даже – не член Союза поэтов». Она же сообщает, что знакомый художник, «активно работавший в профкоме творческих работников», познакомившись с мандельштамовским стихотворением «Квартира тиха, как бумага…» (о нем речь будет ниже), отреагировал так: «Сволочь! Ему дали квартиру, на которую он не имел права, а он так отблагодарил» [497] .
Так или иначе, новое жилище было получено, и Мандельштамы обживали его.
Е.К. Осмеркина-Гальперина передает свое впечатление от квартиры на улице Фурманова: «Позднее я была у них уже в Нащокинском переулке. Войдя в комнату, я сразу почувствовала, что ее жильцы… приземлились здесь ненадолго: чисто, пусто. Пожалуй, слишком чисто и слишком пусто. <…> Я бы сказала, что здесь была обитель неприкаянного поэта» [498] .
Более подробное описание квартиры дает Э. Герштейн: «Убранство квартиры было замечательным: его почти не было. В большой комнате, на стене направо от входа, во всю ширину комнаты были помещены дощатые некрашеные полки, а на них установлены книги из библиотеки Мандельштама, бог знает где хранившиеся все эти годы. Помимо итальянских поэтов я помню Батюшкова без переплета, кажется, это были “Опыты…”, “Песни, собранные П.В. Киреевским”, “Стихотворения” А.С. Хомякова, “Тарантас” В.А. Соллогуба с рисунками Г. Гагарина. Кроме книг в каждой комнате стояло по тахте (то есть чем-нибудь покрытый пружинный матрац), стулья, в большой комнате простой стол и на нем телефон. Эта пустота и была очаровательна» [499] .
Книжные полки пополнялись. Мандельштам при возможности с конца 1920-х годов покупал то, что любил: Данте, Ариосто, Тассо, Петрарку, Д. Вико… Были в первоизданиях русские поэты XIX века – Н. Мандельштам упоминает Державина, Языкова, Боратынского, Фета, Полонского; были, по ее словам, книги и других поэтов. Поэзия античного Рима соседствовала с древнерусской литературой, которой в начале 1930-х Мандельштам был увлечен. «Слово о полку Игореве» он знал наизусть. Неправильно было бы сказать, что Мандельштам «интересовался» русской историей. Он не интересовался, а жил ею, он «проживал» русскую историю и жизнь в себе и был необыкновенно чуток ко всему, что связано с Россией и ее исторической судьбой. На книжных полках были Чаадаев, славянофилы, Ключевский. Под влиянием Б. Кузина Мандельштам увлекся, как уже говорилось, биологией, натуралистами – Ламарком, Палласом, Дарвином, и тома великих исследователей природы стали частью мандельштамовского книжного собрания.
На нижней полке находились издания, которые поэт знал еще ребенком, – Надежда Яковлевна называет Пушкина, Лермонтова, Гоголя, «Илиаду».
Часть книг Мандельштама была продана Надеждой Яковлевной после его второго ареста – нужно было достать деньги на посылку в лагерь; другая часть была утрачена во время ее скитаний в 1930 – 1940-е годы; некоторые уцелевшие книги хранились у брата Н.Я. Мандельштам – Евгения Яковлевича Хазина.
Разместились в новой квартире и «видавшие виды манатки», как о них говорится в стихотворении «Квартира…» – это были, по словам Б. Кузина, «старый расползающийся чемодан, старая же корзина и еще какие-то связанные коробки» [500] . Кузин упоминает эти вещи в связи со Старосадским переулком, но они побывали и на Тверском бульваре, а затем перекочевали на улицу Фурманова.
«…Во всем доме была прекрасная слышимость. Комната Осипа Эмильевича (большая) граничила с соседней квартирой из другого подъезда, откуда постоянно слышались стоны гавайской гитары. Там жил Кирсанов. Стены были проложены войлоком, из-за этого квартира, очень хорошо отапливаемая, была полна моли. Все пытались ее ловить, хлопая руками. Эти детали откликнулись в “Квартире” Мандельштама – стихотворении этой поры», – пишет Э. Герштейн [501] .
Г. Чулков, М. Петровых, А. Ахматова, О. Мандельштам. Москва, ул. Фурманова
Мандельштамы были гостеприимны, и в их доме стали нередко появляться знакомые и друзья. Упомянем первым поэта Владимира Нарбута, товарища еще по гумилевскому акмеистическому «Цеху поэтов» (Б. Кузин, отмечая, что дружба Мандельштаму была необходима и что при этом он не может назвать никого, кого бы он мог считать близким другом поэта, – «у меня сложилось мнение, что по-настоящему близким его другом был только Н.С. Гумилев» [502] , – выделяет все же В.И. Нарбута). У Нарбута Мандельштамы и сами неоднократно бывали в Марьиной Роще (см. «Список адресов»). Когда Нарбут занимал ответственные партийные посты и руководил издательством «Земля и фабрика», он давал работу и помогал Мандельштаму; однако в это время, в 1933–1934 годах, Нарбут уже был исключен из партии, потерял влияние, и Мандельштам старался ему помочь, чем мог. Бывали у Мандельштама поэты Михаил Зенкевич (тоже в прошлом акмеист), Георгий Шенгели и Сергей Клычков; Мария Петровых и Борис Кузин; художник Александр Тышлер, Эмма Герштейн, брат Надежды Яковлевны Евгений Хазин, Владимир Яхонтов и Лиля Попова; жил здесь некоторое время вернувшийся из ссылки поэт Владимир Пяст; наезжал, как уже упоминалось, Лев Гумилев («Где мой дорогой мальчик?» – спрашивал Осип Эмильевич, когда приходил домой в отсутствие «Лёвы»).
И, конечно же, по свидетельству Э. Герштейн, «прежде всего была приглашена Ахматова», которая навестила Мандельштамов осенью, а затем снова приехала из Ленинграда в феврале 1934 года. Ахматова всегда была для Мандельштама близким другом и почитаемым поэтом. Еще в 1916 году он написал, что «ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России» (статья «О современной поэзии (К выходу “Альманаха Муз”»). Борис Кузин пишет, что Мандельштам относился к Ахматовой «не только с необычайным уважением, – мало того, с каким-то пиететом». «В Нащокинской квартире одна из комнат была почти лишена мебели и обычно пустовала. Ее и отводили Анне Ахматовой, останавливавшейся в Москве у Мандельштамов» [503] . Эта комната, о которой сообщает Кузин, – кухня, так кухней и не ставшая и отводившаяся гостям.
Вернемся к общению Мандельштама с Владимиром Нарбутом в это время. Оно было достаточно тесным. Посещать Мандельштамов ему было удобно – Нарбут жил тогда неподалеку от улицы Фурманова, в Курсовом переулке у Остоженки (см. «Список адресов»; там он и будет арестован в 1936 году). От Курсового переулка до писательского кооперативного дома – минут десять-пятнадцать пешком, не более. В книге уже говорилось о неожиданной характеристике Гитлера в воронежских «Стансах» Мандельштама 1935 года – «садовник» («садовник и палач») – и высказывались некоторые соображения по этому поводу. Здесь добавим, что в воронежских стихах 1935 года могло откликнуться московское общение с В. Нарбутом в период, предшествовавший ссылке Мандельштама.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
