Девушка снова покачала головой, но уже менее энергично, потом сказала:
— Это кажется заманчивым только сначала. Однажды ты устанешь от меня, Адам, или я просто надоем тебе, а я не из тех, кто терпит любовниц. В чем, в чем, а в этом я уверена.
Адам улыбнулся, и лицо его, осунувшееся и обострившееся за последние несколько часов, стало прежним.
— Гвендолин Локарт, — с самым торжественным видом начал он, опускаясь на одно колено, — прошу вашей руки здесь и сейчас, в присутствии вашей подруги. Клянусь, что отныне даже не посмотрю ни на одну женщину.
Растерянный взгляд Гвен обратился к Джессике, которая давно уже отодвинулась подальше в тень.
— Что же мне делать, Джесси? Ты знаешь, я люблю этого человека, но с меня достаточно испытаний и разочарований. Я… по правде сказать, мне страшно. Я не могу решить сама, помоги мне!
Джессика открыла рот для каких-то взволнованных, правильных слов, но не нашла их. Что она могла сказать Гвен? Что ей самой тоже страшно, страшно каждый день и час, что, даже если Мэттью суждено остаться в живых, это не будет гарантией, что он всегда будет принадлежать ей? Чего боялась Гвен? Того, что Адам не любит се? Но ведь и Мэттью не любил ее, Джессику. И еще муж не верил ей. Он мог однажды открыть, что был обманом завлечен в сети брака…
— Что такое наша жизнь, как не постоянный риск? — спросила она вместо этого. — Ты говоришь, что любишь Адама. Тогда выходи за него. Я бы так и поступила.
Гвен устремила взгляд на мужчину, по-прежнему стоявшего на колене у ее ног. Он улыбался так, словно вес это было милой интермедией, но девушка знала, что Адам вполне серьезен. Потянувшись, она коснулась завитка волос на его лбу.
— Мне только нужно быть уверенной, что ты не делаешь этого из жалости, Адам. Если это все-таки так, будет лучше для нас обоих, если ты так и скажешь и…
Сен-Сир поднялся, поднял руки и с бесконечными предосторожностями обнял измученные побоями плечи Гвен.
— Я выскажу тебе сейчас все, что чувствую, вес до конца. Я схожу по тебе с ума, желаю тебя днем и ночью, так что это стало манией. Но не только это. Я влюблен и больше не имею желания это отрицать. Зачем? Разве не в этом самая большая удача человека — встретить и полюбить кого-то? Когда сегодня вечером я вошел в твою спальню и увидел все эти рубцы от трости, я почти сошел с ума от ненависти к этому отродью Уорингу. Только тогда я понял все. И моя глупая попытка шантажа — тоже свидетельство любви, хотя это и звучит нелепо. Может быть, когда-нибудь ты поймешь, а пока прими мое предложение. Выходи за меня.
Гвен еще раз посмотрела в сторону Джессики, но потом нерешительно улыбнулась.
— Что ж, если Джесси способна как-то ужиться с чудовищем мужского пола, то уживусь и я.
Сен-Сир расхохотался. Это был очень естественный, легкий смех — смех человека, который счастлив. Джессика была тронута. Она не вполне верила, что Гвен может быть безоблачно счастлива с виконтом, но надеялась на это всем сердцем.
Ничего больше не добавив, она выскользнула из гостиной. Ни ее подруга, ни Сен-Сир этого не заметили, совершенно поглощенные друг другом. На следующее утро Гвен переехала в городской дом Белморов, чтобы провести там три дня, необходимые для получения разрешения на брак. Уже на четвертый день состоялось скромное венчание.
Джессика была счастлива за подругу, но это лишь отчасти помогло отвлечься от мыслей о Мэттью. Как только свадебные хлопоты миновали, Джессика снова начала сильно скучать. Ночами ей снилось то его возвращение, то получение извещения о том, что муж пал смертью храбрых.
Глава 24
Ожидание длилось бесконечно долго, но наконец закончилось.
Мэттью стоял на палубе «Норвича» и смотрел в сторону французской эскадры в массивную подзорную трубу. Суда противника напоминали темные бусины, нанизанные на вогнутую линию горизонта. Ветер, свежий и устойчивый, дул в борта и французам, и англичанам, позволяя выйти на намеченную позицию. Оба флота двигались прочь от Кадиса, направляясь к мысу Трафальгар.
Два дня назад под покровом темноты, с неразвернутыми парусами французы и их союзники — испанцы покинули порт. Этот маневр позволил им незаметно подойти к английскому флоту достаточно близко. Дозорные увидели их только на рассвете, и тотчас сигнальщики передали с судна на судно тревожную весть: противник находится совсем рядом!
Сейчас Мэттью беспокойно ходил взад-вперед по шканцам, время от времени поднося к глазам подзорную трубу и бормоча под нос проклятия. Оставалось надеяться, что прославленная маневренность флота Нельсона, отвага и мастерство капитанского состава позволят выиграть сражение, ловко навязанное французами.
Судя по наблюдениям, тридцать один корабль эскадры Нельсона оказался лицом к лицу с тридцатью тремя судами противника. Обычная стратегия Вильньсва заключалась в том, чтобы, избегая атаки, вести оборонительный бой, широко используя заградительный огонь, затрудняющий нападение с тыла, абордаж и погоню при необходимости спешного отступления.
Абордаж, однако, был одним из излюбленных приемов Нельсона. Пушки его судов наводили таким образом, что мишенью им служила не палуба, а борта. Как только те удавалось достаточно повредить, моряки тут же шли на абордаж, причем за каждый занятый корабль полагалось крупное денежное вознаграждение: капитану причиталась тысяча фунтов, а каждому члену экипажа, занятому в штурме, — по двести фунтов, что превышало месячное жалованье…
Мэттью сложил подзорную трубу и подошел к поручням, всматриваясь в мягко колышущееся море. Свежий ветер бил в лицо, наполняя паруса с такой силой, что те едва слышно гудели. Это было весьма кстати, так как освобождало от необходимости постоянно выравнивать их. С пушечной палубы доносились звон и побрякивание, еще ниже волны ударяли в корпус судна и откатывались с тихим шипением. Неделя за неделей англичане высматривали противника, маневрировали, проводили учения, и вот теперь, когда сражение приблизилось, Мэттью чувствовал, что не в состоянии думать о нем. Мысли его рассеивались и уводили далеко от окружающего.
Он думал о Джессике: о том, каким тяжелым было прощание, сколько отчаяния и тоски было в ее глазах. Еще капитан вспоминал слова Грехема Пакстона и заново осмысливал их: о том, что любовь нелегко дается большинству мужчин. Ему, пожалуй, даже тяжелее других. Слишком большая любовь чаще всего заканчивается большой болью, и невозможно забыть об этом.
Этот риск не каждому по плечу. Стоило только вспомнить дни, когда он верил, что Джессика ему изменяет. Что за сокрушающая, всеобъемлющая боль владела им тогда! Казалось, сердце не в состоянии вынести ее и попросту откажет. Любовь означала боль, и Ситон боялся этой боли. Грехем прав, когда говорит, что трус прячется от битвы, в том числе и от великой битвы жизни.
