— Я их курила только в колледже.
— Может, попробуешь повторить? — подколол ее я.
Она опустилась в соседнее кресло и протянула руку. Я достал из кармана пиджака еще одну сигару и отдал ее Джулии вместе с ножичком и спичками. Она поднесла сигару к носу и понюхала ее, потом покатала между пальцами, проверяя влажность. Затем она обрезала кончик, прикурила и начала выпускать дым.
— Кстати, Мис ван дер Рое курил сигары, — заметил я из рекламных соображений.
— Tы когда-нибудь видел его портрет? — спросила Джулия.
— Понял.
Мы молча сидели рядом и курили. Правая коленка Джулии подрагивала. По прошествии некоторого времени я повернулся к ней лицом. Она сделала то же.
— Хорошая сигара, — согласилась она.
Я наклонился к ней, а она ко мне. Наши лица все сближались, пока мы не соприкоснулись лбами.
В таком положении мы оставались около десяти секунд. А потом я сказал:
— Давай я объясню, почему не позвонил.
Я сделал глубокий вдох и начал:
— Я должен тебе кое в чем признаться.
Моя история началась в 1922 году когда всех волновали запасы нефти. В 1975 году когда моя история заканчивается, людей снова начали тревожить ее сокращающиеся запасы. В 1973 году Организация арабских стран — экспортеров нефти инициировала эмбарго. В Соединенных Штатах выстроились длинные очереди у бензоколонок и начались отключения уличного освещения. Президент объявил, что огни на рождественской ели перед Белым домом зажжены не будут.
Не было человека, которого в то время не тревожила бы проблема дефицита. Экономика была на спаде. По всей стране семьи в полутьме собирались за обеденным столом, как это было с нами, когда мы жили на улице Семинолов. Однако моего отца мало волновала экономика — он давно уже пережил те дни, когда считал киловатты. И поэтому в ту ночь, когда он отправился на мои поиски, он сел за руль огромного «кадиллака», литрами пожиравшего бензин.
Последним «кадиллаком» моего отца был «Эльдорадо» 1975 года выпуска. Эта машина темно-синего, почти черного, цвета очень походила на Бэтмобиль. Мильтон заблокировал все дверцы. На часах было начало третьего ночи. Дороги в этом районе были в рытвинах, а обочины заросли травой. Лучи мощных фар то и дело освещали осколки стекла, гвозди, куски металла, консервные банки, а однажды даже распластанные мужские трусы. В туннеле стояла ободранная машина без колес и двигателя, с разбитыми стеклами, все хромированные детали были сняты. Но Мильтон жал на газ, игнорируя нехватку бензина и всего остального. Так, например, в Мидлсексе уже окончательно угасла надежда, поскольку его жена перестала ощущать какие бы то ни было движения своей духовной пуповины. В холодильнике наблюдался недостаток еды, а на полках шкафа заметно поубавилось выглаженных рубашек и чистых носков. Сократилось количество приглашений и телефонных звонков, поскольку друзья опасались звонить в дом, балансировавший между надеждой и отчаянием. И все же, несмотря на дефицит всего, Мильтон наполнил до краев бак «Эльдорадо», а потом положил в бардачок двадцать пять тысяч долларов наличными.
Моя мать не спала, когда Мильтон выскользнул из постели в начале второго ночи. Лежа на спине, она прислушивалась к тому, как он одевается в темноте, но не стала спрашивать, зачем он встает среди ночи. Когда-то она обязательно сделала бы это, но не теперь. Все изменилось после моего исчезновения. То и дело Мильтон и Тесси отправлялись в четыре утра на кухню пить кофе. И лишь когда Тесси услышала хлопок входной двери, она встревожилась. Затем раздался звук работающего двигателя, и машина дала задний ход по подъездной дорожке. Тесси слушала до тех пор, пока мотор не затих вдали. «Может, он поехал за едой», — вяло подумала она и добавила к своему списку из сбежавшего отца и сбежавшей дочери еще и сбежавшего мужа.
Мильтон не стал говорить Тесси, куда он направляется, по целому ряду причин. Во-первых, он боялся, что она его не отпустит и заставит вызвать полицию, а он не хотел это делать. Похититель велел ему не обращаться к представителям закона. К тому же Мильтон был уже сыт полицией по горло и больше ей не верил. Уж не говоря о том, что все могло оказаться чистым блефом и он бы только лишний раз встревожил Тесси. Она позвонила бы Зое, и он наслушался бы еще и от своей сестры. Короче, Мильтон поступил так, как поступал всегда, когда нужно было принять важное решение. Как тогда, когда он пошел во флот, а потом перевез нас всех в Гросс-Пойнт, — он делал то, что считал нужным, будучи уверенным, что разбирается в ситуации лучше всех.
После последнего таинственного телефонного звонка Мильтон стал ждать следующего. И он раздался через неделю, в воскресенье.
— Алло!
— Доброе утро, Мильтон.
— Послушайте, кто бы вы ни были, я хочу, чтобы вы мне ответили на несколько вопросов.
— Я звоню не для того, чтобы удовлетворять ваши желания. Гораздо важнее, что хочу я.
— Мне нужна моя дочь. Где она?
— Здесь, со мной.
В трубке по-прежнему слышались отдаленная музыка и пение, напоминавшие Мильтону о чем-то давно прошедшем.
— А откуда мне знать, что она с вами?
— Почему бы вам не задать мне несколько вопросов? Она много чего рассказала мне о своей семье.
Ярость, захлестнувшая в это мгновение Мильтона, показалась ему почти невыносимой, и он приложил все силы, чтобы не разбить телефон о стену. Однако одновременно мозг его лихорадочно работал.
— Как называется деревня, где родились ее дед и бабка?
— Минуточку… — трубку, видимо, прикрыли рукой, — Вифиния.
Ноги у Мильтона подкосились, и он опустился на стол.
— Теперь вы мне верите, Мильтон?
— Мы однажды ездили в пещеры Кентукки — чистая обдираловка. Как они назывались?
Микрофон трубки снова прикрыли, и через мгновение голос ответил:
— Мамонтовы пещеры.
Мильтон вскочил. Лицо его побагровело, и он рванул воротничок рубашки, чувствуя, что задыхается.
— А теперь я хочу задать вопрос, Мильтон.
— Какой?
— Сколько вы готовы заплатить за свою дочь?
— Сколько вы хотите?
— Значит, вы готовы заключить со мной сделку?
— Да.
— Как интересно!
— Сколько вы хотите?
— Двадцать пять тысяч долларов.
— Хорошо.
— Нет, Мильтон, вы не поняли, — продолжил голос, — я хочу поторговаться.
— Что?
— Торгуйтесь, Мильтон. Это же бизнес.
Мильтон был абсолютно ошарашен бессмысленностью этой просьбы, но ему ничего не оставалось как выполнить ее.
— О'кей. Двадцать пять это слишком много. Я могу тринадцать тысяч.
— Мы же говорим о вашей дочери, Мильтон, а не о хот-догах.
— У меня нет такого количества наличных денег.
— Хорошо, двадцать две тысячи.
— Пятнадцать.
— Ниже двадцати я не опущусь.
— Семнадцать — это мое последнее предложение.
— Девятнадцать.
— Восемнадцать.
— Восемнадцать пятьсот.
— Заметано.
— Как это весело, Милт, — рассмеялся его собеседник и добавил: — Но мне все равно нужно двадцать пять, — и он повесил трубку.
В 1933 году бесплотный голос беседовал с моей бабкой через решетку вентиляции, теперь, сорок два года спустя, голос искаженный говорил по телефону с моим отцом.
— Доброе утро, Мильтон.
И снова отдаленные звуки музыки и пение.
— Я достал деньги. Мне нужна моя девочка.
— Завтра ночью. — И «похититель» объясняет Мильтону, где оставить деньги и где ждать меня.
За излучиной реки перед Мильтоном вырастает Главный вокзал, которым в 1975 году все еще продолжали пользоваться. Теперь от роскошного терминала осталась лишь скорлупа. Фальшивые фасады скрывали облезлые стены и заваленные проходы. Великое строение прошлого превращалось в руины: опадали изразцы в Пальмовом дворике, огромная парикмахерская являла собой склад рухляди, окна были покрыты грязью. Башня с офисами, примыкавшая к терминалу, превратилась в тринадцатиэтажную голубятню, и все ее пятьсот окон были прилежно разбиты. Полвека тому назад именно на этот вокзал прибыли мои дед и бабка. Лишь однажды Левти и Дездемона поведали здесь свою тайну Сурмелине, и теперь их сын, так и не узнавший о ней, столь же тайно припарковывал здесь свою машину.
Подобная декорация для сцены выкупа способствует созданию мрачного настроения — тени, зловещие силуэты. Однако этому мешает небо, окрашенное в нежно-розовый цвет. Так называемые «розовые ночи», причиной которых было сочетание определенной температуры с известным процентным уровнем химических веществ в воздухе, были нередки в Детройте. Когда атмосфера насыщалась определенным количеством частиц, свет, поднимавшийся от земли, отражался обратно, и небо над Детройтом становилось нежно-розового цвета. В такие ночи никогда по-настоящему не темнело, хотя и на дневной свет это мало походило. Наши розовые ночи мерцают как люминесцентный свет в цехах ночной смены круглосуточно работающих заводов. Иногда небо вспыхивало ярко-красным, но чаще цвет оставался приглушенным и мягким. Все считали это само собой разумеющимся, и никто не видел в этом ничего необычного. Мы были знакомы с этим противоестественным явлением с детства и считали его нормальным.
