Инга, опираясь на руку доцента, подошла к голове старухи и поспешно чмокнула в мертвую холодную проплешинку.
- Нет, здесь страшно, - тихо сказал Бороздыка Полине.
- А по мне - ничего. Чисто, культурно. Нищие денег не стреляют.
- Из земли вышел, в землю уйдешь... - не унимался Игорь Александрович, хотя Инга с доцентом уже вышли из-за мраморного барьера.
- Да ну вас, - шепнула Полина.
- А чего хорошего, - продолжал гнуть свое Игорь Александрович. Сейчас выпотрошат.
Гроб меж тем начал опускаться и вот уже черная гармошка прикрыла шахту.
- Выпотрошат, а ящик назад в магазин. Для новой клиентуры.
- Бросьте, Ига, - повернулся к нему доцент. Здесь, в крематории, Инга открыто прижималась к его плечу и он чувствовал себя обязанным защищать ее от мелких выпадов бывшего вздыхателя.
- Только не оборачивайтесь, - продолжал Бороздыка, когда они спустились по ступенькам в парк с могилами. - Вот, пожалуйста - вознесение в виде дыма.
Обнаружив недюжинный талант художника слова, Бороздыка словно бы отвернулся от общепринятого и установленного всеми веками и религиями. Теперь он чувствовал себя избранным, особенным, а ведь особенность великого писателя и состоит в том, чтобы ни на кого не походить. "Для писателя, - не то чтобы размышлял, а как-то мгновенно определял про себя Бороздыка, - нет критерия моральности: морально все, что способствует творчеству, то есть высшему проявлению духа. Достоевский убил в своей душе не один десяток старух, пока в конце концов Раскольников не пришил Алену Ивановну. И я тоже оформил свою старуху. Впрочем, она сама умерла, но, смертью поправ, открыла во мне седьмое чувство артиста".
Теперь ему казалось, что в его груди (как в печи, когда прочистили дымоход) весело играет пламя, трещат дрова и нужно лишь слегка помешать кочергой - и жар от его сочинений (каких, он еще не знал...) разольется по всему миру.
Сравнение же его впалой чахлой груди с огромной печью при наличии позади внушите-льной печи и трубы крематория - никак не шокировало бедного Игоря Александровича.
- Это некрасиво, но я просто не выношу его. И тетка Вава, - дернула плечом Инга, как бы объясняя, какая тетка, - тоже его не выносила.
Но то, что говорят впереди, не слышно идущим сзади, и Бороздыка, оттачивая внезапно прорезавшееся дарование, продолжал развивать Полине свои соображения по поводу безнравственности крематория.
- Это немецкий аккуратизм. Узаконенный Освенцим. Иждивенчество чувств. Ясли, детский сад, тюрьма и вот крематорий. Люди препоручают себе подобных живых особей мертвым исполнителям.
- Неужели он за нами потащится? - вздохнула Инга.
- Сейчас отошьем, - еще крепче сжал ее руку доцент.
- Игорь, примите с Полиной влево, - повернулся к идущим сзади. - Надо помянуть Варвару Терентьевну.
Алексей Васильевич был уверен, что в радиусе нескольких сот метров найдется павильон и важно только поскорей уйти от остановки такси, чтобы не везти кандидатишку в Докучаев.
- Ну, что ж, - поплелся за доцентом Бороздыка. Он не мог объяснить Полине, какого масштаба он прозаик, и поэтому по инерции продолжал обличать безнравственность ускоренных похорон:
- Теперь уже кутьи не поешь. Где там?! Великий русский обряд поминок это, Полина, выражение веселия чистой и высокой души. Русский человек долго скорбеть не способен. И песни в конце вечера - это не забвение, а скорее долг усопшему. Умер хороший человек и поминают его светло.
- А, бросьте, мужчина, - взяла его под руку. - Помирают всякие, а поминают всех, - и она с сомнением скосила глаза на Игоря Александровича, будто сомневалась - так ли уж он поет на поминальных мероприятиях.
В деревянном, выкрашенном в охру "Голубом Дунае" было тесно, накурено, грязно, и доцент еле нашел половинку мраморного круглого столика для четырех стаканов водки и восьми бутербродов с колбасой. Бороздыка индифферентно, словно он был не в пивной, а где-то на Парнасе, стоял у стены, не обращая внимания на небойкие заигрывания пьяных с Ингой и Полиной. Он был выше всего этого хаоса, в который погружается рабочая Москва в дни получек. "Мне нужна шапка Черномора, - думал он. - Я пришел сюда не судить, а описывать. Дело писателя точно и четко передать все, как оно есть, и описанная мною пивная станет тогда бессмертной. И этот пьяница в пенсне, которому стыдно, что он пьет, и этот инвалид у дверей, что протягивает всем "Вечернюю Москву" по рублю за экземпляр, и этот пижон-доцент, который сует пальцы в стаканы и никак не догадается в два приема перенести их от стойки к столику, станут вечными, как Раскольников и Мармеладов".
- Урoните, - сказала Полина, протискиваясь к прилавку и принимая от Сеничкина бутерброды. Инга стояла безучастно и молча.
- Ну, пусть ей будет хорошо... - поднял свой стакан доцент и коснулся Ингиного стакана. Он забыл, что в таких случаях говорят.
- Что вы! не чокаются, - взвизгнул, словно по нему полоснули ножом, Игорь Александрович.
- Да, нельзя, - сердито кивнула Полина, которой уже тоже поднадоел этот чудной и тощенький мужчинка.
"Все боронит, боронит, - думала она. - С того и пальтишко дрянное, что несерьезный. Все вслух да вслух..."
- Ну, пусть земля ей будет пухом, - сказала, смахивая действительную слезу.
- Дымом, - не удержался Бороздыка.
- Да хватит вам, Игорь, - рассердился доцент, опуская стакан. - Это же нехорошо.
- Пусть упражняется без нас, - вдруг, удивляясь своей смелости, громко сказала Инга, тоже опустила нетронутый стакан и, взяв доцента и Полину под руки, потащила их из пивной.
- Да что ты? Водки сколько оставили... - услышал Бороздыка Полинин голос, - тут же дверь пивной захлопнулась и Игорь Александрович остался при тарелке бутербродов и четырех непригубленных стаканах. "Напьюсь", - решил он, ощущая в себе невиданный подъем не только духовных сил.
После первых ста пятидесяти грамм он был еще только мрачным созерцателем всеобщего пьянства. Он еще не судил, а только запоминал, чтобы завтра на свежую голову перенести все это на чистую плотную, без линеек, унесенную им из журнала мелованную бумагу. Но даже разбавленная в этом сомнительном заведении водка была слишком крепка для несчастного Игоря Александровича. Уже на третьей порции его порядком развезло. Но он перенес свои стаканы на соседний столик, где собрался народ почище и помоложе.
Дальше все шло, как во сне. Бороздыка кому-то предлагал бутерброд и нетронутые сто пятьдесят и тут же объяснял с полной чистосердечностью, что он писатель и только сегодня утром закончил свой главный труд, труд всей своей жизни (причем, в этот момент он искренне в это верил). Но когда кто-то усомнился, что он литератор, очевидно, полагая, что писатели не ходят в замахренных пальто с оторванными карманами, Игорь Александрович, не помня себя, начал задираться, кричать, искать сочувствия на других столиках, пока ему не брызнули в лицо пивом, не сбили очки и, обруганный (благо, не избитый!), мигая мокрыми, не остекленными глазами, он понуро поплелся назад, к крематорию, где на последние трешки и рублевки взял "Победу" и кое-как добрался домой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
