– Двое пусть останутся здесь, остальные – марш по дому! Может быть, ещё кого-нибудь обнаружим.
Потом он посмотрел на нас.
– Ну-с, – сказал он, – что скажем хорошенького, то-ва-ри-щи?..
И, резко нагнувшись вперёд, он бросил за себя, через плечо, папиросу. И горящая папироса с огоньком, раздувшимся в полёте, попала прямо в чувствительный нос нашего Капельдудки. И тут наш Капельдудка забыл разом всякую службу. Он фыркнул, рявкнул и с обиды так наподдал огромной своей лапой сзади поручику, что тот рухнул с кресла на пол. Молоденький адъютант, стоявший у стенки, так и замер. Он ничего не мог понять. Как это может медвежье чучело на людей бросаться? А пока он соображал это, цыган схватил наган, что лежал на столе, выстрелил в поручика и в упор уложил второго… Третий кинулся было бежать с лестницы, но на площадке наткнулся на медвежье чучело. Он завизжал, сослепу ткнул в чучело штыком и завязил его. Застрял на манер пчелы, что всадила жало в густую медвежью шерсть. Пока он силился штык вытащить обратно, винтовка Чебурашкина подстрелила его сверху.
Теперь у нас уже было оружие. Мы стали отстреливаться. По всему дому поднялась пальба. Наши из лесу услышали шум и решили понаведаться, что за ералаш такой. Так нас и освободили.
Настал голодный год. Мы подтянули животы потуже, но есть всё же хотелось, а есть было нечего. Капельдудка наш тоже загрустил. Аппетит у зверя пошибче, чем человеческий. А у меня в цейхгаузе была одна только чечевица да сушёная вобла. Это разве питание для медведя? И вот принялся цыган с Капельдудкой промышлять. На зиму мы стали в бараках у станции Томашинской. Сюда из городов приезжали для товарообмена. Село, и без того состоятельное, пухло прямо на глазах. Провизии там было вдоволь. У станции спекулянты устраивали что-то вроде базара. Мы, что могли по закону, реквизировали, и население из бедняков поддерживало нас кто чем мог. Но район был кругом кулацкий, и действовать надо было очень осторожно. Приказ у нас был строгий, по всей дисциплине, чтобы у населения крошки не брать, ни-ни…
И тогда цыган вот что надумал… Он как будто невзначай спускал Капельдудку с верёвки – оторвался, мол, – а сам бегал кругом и искал будто и спрашивал всех: «Не видали ли вы моего медведя, граждане?» А Капельдудка прямым ходом отправлялся на базар и хватал первое, что ему под лапы попадётся. Каравай так каравай, нога телячья – так и ногу с превеликим удовольствием. Даже и «мерси» не говорил. Цоп! И бегом к нам. Бабы в визг, кто куда… А наш Капельдудка – трюх, трюх – дует в штаб-квартиру со всех пяти ног: четыре своих и одна телячья.
А цыган ходил кругом и делал вид, что он сам тут ни при чём, сам он – ни боже мой…
Но однажды какая-то баба уцепилась за свою баранину и ни за что не хотела отдавать её медведю. Тогда Капельдудка сгрёб за тулуп и бабу вместе с бараниной и чуть не уволок её. Прибежали мужики с вилами. Цыган увидал, что дело плохо. Он мигом явился, схватил за ухо Капельдудку и отнял у него баранину.
– Ах, какая неприятность, – сказал цыган, – и сколько одних огорчений мне этот негодный зверь доставляет! Пожалуйста, извините его, граждане. Вы сознательные, а он что же – зверь, как есть зверь, А баранину я уж на вашем месте ему всё равно отдал бы. Она уже замурзанная, захваченная вся. Зараза может быть.
Но мужики пожаловались нашему командиру. Товарищ Морковников примчался к нам в барак, собрал нас всех и пошёл патронить.
– Мародёрничать? – сказал товарищ Морковников, наш командир. – Кончу я это безобразие или нет? Шевардин, – сказал командир, – ты что же глаза прячешь? Говори всё как есть. Да что же это такое?.. Грабежами занимаетесь… Срам, стыд, позор, товарищи, и больше ничего! Притянуть их всех к революционному суду, медвежатников этих!
Суд был устроен в школе на селе. Это был форменный суд, как полагается. Наш трибунал особого отряда судил цыгана, а мы с Чебурашкиным были свидетелями. Народу пришло – ни вздохнуть, ни чихнуть.
За столом, крытым красным сукном, сидели командир товарищ Морковников и двое выборных – один от отряда, а другой от мирного населения. А сбоку стояла скамейка для подсудимых. И там сидел наш цыган Миша Шевардин. Он сидел, голубчик, под стражей: двое с винтовками из нашего отряда стояли по бокам.
Стали разбирать дело.
Товарищ Морковников сказал крепкую речь насчёт безобразий, позора и тому подобное. Потом вызвал меня и Чебурашкина как свидетелей. Мы увидели, что дело серьёзное, народ кругом нас серчает, и сказали все как есть, начистоту. Тут уж врать было поздно.
– Ну, – сказал товарищ Морковников, – а что нам скажет подсудимый?
Цыган встал и потупил голову.
– Подсудимый, ваше слово! – повторил командир.
– Бэ-э-эр-р-р! – раздалось вдруг в сенях.
Народ шарахнулся во все стороны, и, мотая обрывками верёвки, прямо по лавкам, раскидывая всех в разные стороны, к скамье подсудимых кинулся Капельдудка. Ах, хитрый цыган!.. Ведь, ясное дело, он Потапыча нарочно гнилой верёвкой привязал.
А медведь как ни в чём не бывало сел рядом со своим хозяином у скамьи подсудимых и давай кланяться. Цыган сказал ему что-то на своём языке, и Капельдудка стал кланяться ещё пуще.
Все так и покатились.
– Шевардин, призови своего соучастника к порядку, – сказал товарищ Морковников, – а то мы его выведем!
– Бэ-эр-р-р! – заурчал опять Капельдудка и продолжал кланяться гражданам судьям.
– Матушки, прощенья просит! – заговорили бабы.
И кто имел сердце против Капельдудки, тот уже готов был простить его. Очень уж деликатный и учёный был медведь!
– Судите, граждане судьи, обоих нас вместе! – сказал цыган и припал головой к мохнатой морде Капельдудки. – Оба мы ответчики, я и Потап Потапыч, агитмедведь нашего славного особого отряда…
Но товарища Морковникова этим нельзя было пронять. На него никакой балаган не действовал. Это был серьёзный командир.
– Все это очень, конечно, весело теперь, – сказал товарищ Морковников, – все сейчас смеются, а сколько на Красную Армию из-за этих двух голубчиков сказано было? Смех, смех, а революционный порядок прежде всего. Я вот что предлагаю, товарищи граждане. Оба подсудимых, видать, свою вину поняли и прощения просят. А как по-вашему, граждане? Но только я заявляю, что кормить нам зверя нечем, сами еле перебиваемся, а нам скоро опять выступать. Значит, надо зверя выпустить на волю. Зверинцев теперь нет. Следовательно, заведём куда-нибудь его подальше и оставим.
– Правильно! – закричали бабы. – Бог с ним!
– По справедливости, – сказали мужики.
Только бойцы молчали. Жаль было Капельдудку. Все в отряде привыкли к нему. Тихо стало в помещении. Слышно было только, как цыган сопит. Потом цыган встал, обнял опять Капельдудку и сказал:
– Ну что ж, Потап Потапыч, видно, опять нам по большим дорогам вместе придётся ходить. А бросить я тебя в жизни не брошу…
И утром ушёл цыган. Он ушёл вместе с Капельдудкой. Я очень жалел их. Но многие осуждали цыгана и говорили про него сердитыми словами: дескать, непутёвый человек, побродяга был и есть. Из-за медведя отряд бросил – такого и жалеть нечего. Но некоторые всё-таки сочувствовали и жалели…
А через неделю шли мы с отрядом через лес… и наткнулись у опушки на цыгана. Он лежал, сердечный, при последнем дыхании. Капельдудки при нём не было. И тут Миша Шевардин признался, что не стерпел он одинокой подорожной жизни и подался к нам обратно. Он отвёл Капельдудку в самую лесовую гущину и там распрощался с ним.
– Ай, шайтан! – сказал нам Миша Шевардин и застонал. – Нет, видно, плохой я цыган… Гордости во мне цыганской нет.
Узнали мы тут, что Шевардин уже шёл к нам, но нарвался на белый патруль. Цыган бросился бежать, да разве от пули убежишь?..
Тут товарищ Морковников попрощался с ним за руку, наклонился, поцеловал его в губы и сказал:
– Нет… ты, цыган, ничего… Ты, цыган, наш…
Так умер наш великий плясун, цыган особого отряда Миша Шевардин. И отряд пошёл дальше.
Сколько с тех пор прошло лет…
А в позапрошлом году, когда наши терчасти вышли на манёвры в том районе, пулемётчики увидели вдруг, что на них прямиком идёт медведь. Медведь был старый-престарый. Он еле ногами переступал. На манёврах какое же оружие? Одни трещотки. Пулемётчики стали крутить свои трещотки, а медведь и в ус не дует. Шагает прямо на них. Вдруг услышал он полковую музыку, встал посредине полянки на задние лапы и передними стал править музыкой. Тут как раз проезжал товарищ Морковников. Он ехал верхом. Лошадь храпела, крутила задом, билась, а медведь стоял посреди полянки и качал лапами под марш. Товарищ Морковников соскочил с лошади, подошёл ближе, а мёдведь ему отдал честь. И ухо у него одно простреленное…
Вот и весь рассказ, услышанный от сторожа зоологического сада.
