- Окончательно я не отказываю.
- Вы будете думать наедине с собою самим или решите проконсультироваться с кем-либо?
- Феликс Эдмундович, я не гетера: если я пришел к вам, то не оттого ведь, что адреса товарищей эсеров или ППС мне неизвестны. Я пришел к вам потому, что более не к кому идти. Сейчас - во всяком случае. Я должен подумать единственно, что я могу повторить. Запомните, пожалуйста, мой телефон: 19-75. Как вы понимаете, девицы на телефонной станции обо всякого рода подозрительных разговорах сообщают нам. Когда вы смените квартиру, позвоните мне и скажите, что вы от Яна Яновича, привезли лекарство для моего отца, хотите передать немедленно; назовете адрес, я подойду. Жду вашего звонка через неделю.
Поднявшись, Турчанинов поклонился всем, в дверях уже задержался:
- Во время первомайской демонстрации, Феликс Эдмундович, среди шедших в первом ряду, рядом с вами, был глазовский агент. Кличка - "Прыщик". Однако агент этот о вашем выступлении четвертого мая, когда войска уже были бессильны, не знал. Или - не сообщил, не успел; так могло быть тоже.
Дзержинский легко вспомнил: Первого мая рядом с ним был Людвиг, Софья Тшедецка, покойный Генрих, Юзеф Красный и Вацлав, отвечающий в партии за безопасность явок...
Когда Турчанинов ушел, Дзержинский сказал:
- Иосиф, спать не придется, хотя - вижу, как ты устал. Срочно подыскивай запасные квартиры - это за тобою. Юзеф, установи - через комитеты - наблюдения за каждым шагом Турчанинова. Якуб налаживает контакт с боевиками: мы ударим по Тамке первыми. Надо встретиться с людьми из "Русского прогрессивного союза" пригласим их к шельмованию "черных сотен": это важно с точки зрения национальной политики. Вообще с ними завяжем связи: уж если русский интеллигент, он до последней капли крови интеллигент, и стойкости ему не занимать.
- Я встречусь, - сказал Ганецкий.
- Успеешь?
- Да.
- Хорошо. А я беру на себя склад с оружием - надо раздать всем участникам налета наганы и бомбы; видимо, предстоит серьезный бой, причем провести его надо молниеносно, пока не подоспеет полиция.
В четыре часа в редакции легальной газеты, где Дзержинский порою бывал, ему передали записку: "Ф. Э.! Звонил из отеля Бристоль (Краковское предместье, 42-44) некий г. Николаев Кирилл Прок. Ожидает вашего ответа".
Дзержинский прикинул - до сбора боевиков оставалось три часа. Турчанинов сказал правду: разведка боевиков заметила на Тамке особое оживление: дворники, лотошники, купеческие сынки, обыватели, кто с достатком, тянулись к дому Ильинкова, счетовода мукомольной фабрики Егора Храмова. Показываться в тех местах, где собирались черносотенцы, нельзя, ненароком потащишь хвост амнистия амнистией, а смотрят в оба; провалишь тогда и боевиков, которые законспирированы прекрасно, ни одного ареста еще не было, да и вся операция окажется под угрозой. На эту операцию Дзержинский возлагал серьезные надежды: во-первых, ликвидировать банду погромщиков, терроризирующих город, а во-вторых, делом доказать левым в ППС, которые все более и более отходили от практики Пилсудского и Плохацкого, что социал-демократы умеют не только агитировать за революцию, но - при необходимости - стать на ее защиту, и не шальным выстрелом в полицейского чина, а организованным вооруженным выступлением.
Напряжение было таким сильным, что Дзержинский сначала наново просчитал время, оставшееся до операции, а потом лишь еще раз перечитал записку, чтобы по-настоящему уяснить себе смысл содержащихся в ней слов.
"Какой Николаев? - раздраженно подумал он. - Или это Турчанинов играет?! Нет, подожди-ка, - остановил он сам себя, - это же Кирилл!"
Дзержинский позвонил Николаеву, сказал, что будет у него через полчаса, что очень рад его приезду и что везет ему подарок.
Он спустился на второй этаж, зашел к главному редактору:
- Пан Голомбек, мне нужна тысяча четыреста рублей.
- Господи, почему так много и зачем эдакая срочность?
- Вот расписка, Максимилиан, - сказал Дзержинский, - если я по каким-либо причинам завтра не смогу вернуть эти деньги в кассу - вернет Ганецкий.
Максимилиан Голомбек был "подставным" главным редактором. Не состоящий в рядах партии, но сочувствующий ей, он был человеком довольно состоятельным, сделавшим карьеру на книжной торговле.
"Мне хорошо при любом обществе, - любил он повторять, - кроме первобытного: там не было письменности. Пусти меня в рабовладельческое царство - я бы и там фараонам - с выгодой для себя - всучил Ожешко и Ежа с золотым обрезом".
В случае ареста Голомбек был бы выпущен под залог; золото (симпатии симпатиями, а свои деньги за арест он платить намерен не был) в размере полутора тысяч рублей были внесены на его счет в банке- Главным правлением партии.
- Но у меня сейчас только пятьсот, - ответил Голомбек. - Больше нет.
- А в кассе?
- Тоже.
- А в твоем левом кармане?
- Семьсот.
- Триста тебе хватит на кутежи и все им сопутствующее, - заметил Дзержинский. - Ты же поляк, Максимилиан, ты должен понять: для меня эти проклятые деньги - вопрос чести.
- Играешь? Карты? Рулетка? - удивился Голомбек, доставая из кармана пиджака толстую пачку денег - тысячи полторы, не меньше. - Разве это не запрещено вашим пуританским кодексом?
- Запрещено. Я играю тайком. Я маньяк, понимаешь?
- Зачем же я даю тебе деньги? Меня погубит доброта, дети вступят в вашу партию, оттого что им нечего будет есть, мать умрет в приюте, а жена отправится на панель. Иди в кассу, я позвоню Рышарду. Расписку оставь ему.
...Дзержинский посмотрел на пачку денег, пересчитанных Рышардом, обслюненных им, перепеленатых разноцветными бумажками нежно и требовательно (кассир обращался с купюрами с таким же отрешенным, втуне сокрытым чувством горделивой собственности, как мать - с ребенком; именно так, подумал Дзержинский, Альдона купает детей - у нее такие же властные, но в то же время трепетные движения рук).
- Пересчитайте, - попросил кассир.
- Я верю вам.
- Вы не следили, когда я считал, - я же видел.
- Я вам верю, Рышард, - повторил Дзержинский и начал рассовывать деньги по карманам. - Это, по-моему, унизительно - перепроверять работу.
- Да, но я мог ошибиться ненароком, пан Юзеф. А при моем заработке - это катастрофа: в том случае, коли я ошибся в вашу пользу.
- Я верну, если вы ошиблись.
- Можно уследить за любовницей, правительством, шулером - за деньгами уследить нельзя, пан Юзеф, они тают, как снег под солнцем, особенно коли несчитанные да к тому еще сразу обрушились.
Дзержинский, сдерживая нетерпение - минуты, казалось, жили в нем сами по себе, реализуясь в обостренное, незнакомое ему ранее ощущение "толчков ушедшего", пересчитал деньги, заметил алчущий взгляд кассира, протянул ему рубль и, не слушая почтительной благодарности, выскочил на улицу, зашел в первое же почтовое отделение, быстро заполнил бланк телеграммы:
"ФРИЦ ЗАЙДЕЛЬ НИБЕЛУНГЕНШТРАССЕ 27 БЕРЛИН. ПРОШУ ПРИЕХАТЬ ВАРШАВУ ЗВОНИ ТЕЛЕФОНУ 41-65 ПРОФЕССОРУ КРАСОВСКОМУ НЕОБХОДИМА ТВОЯ ПОМОЩЬ ЮЗЕФ".
(Зайдель проведет работу по выяснению истинности намерений Турчанинова сегодняшняя операция лишь первый шаг; если поручик сказал правду, тогда от его содействия будет зависеть многое - во всяком случае, возможность провокации уменьшится в значительной мере.)
В книжном магазине Вульфа, на Новом Святе, Дзержинский подошел к полке антиквариата, где стояли два заветных тома: "История французской революции". Дзержинский в свое время просидел на этой стремянке много часов, делая выписки. Купить, конечно, книги не мог, не по карману: семь рублей; четвертая часть тех средств, которые партия отпускала ему на жизнь. Еще до ареста, правда, Главное правление прислало шифрованное письмо - сообщало, что после того, как в кассу партии стали поступать значительные денежные средства, поскольку раскупают литературу, издаваемую социал-демократами, представляется возможным увеличить оплату его расходов на пять рублей; разрешалось также постоянно снимать в пансионате вторую комнату, на случай провала основной явки. Дзержинский от пяти рублей отказался, приняв с благодарностью санкцию на найм дополнительной, подстраховочной квартиры, - это было необходимо сейчас, ибо возрос объем работы; странное, "подвешенное", полулегальное положение заставляло жить иначе, не так, как раньше; расширился круг знакомых; встречи порой приходилось проводить в библиотеках и редакциях; полиции было велено удерживать, но привычных санкций "дадено" не было, поэтому царила неразбериха полнейшая: сажали в цитадель только в том случае, если было оружие; за с л о в о сажать перестали. Дзержинский понимал, что эта "весна либерализма" - явление временное, и пользовался каждым днем, чтобы узнать как можно большее количество людей, представляющих разные социальные прослойки общества; нельзя понять развитие, основываясь в своих умопостроениях лишь на воле одного класса, ибо изолированность мнений, надежд, неприятий чревата перекосом, несет в себе порок замкнутости и эгоистической ограниченности рабочий народ невозможно рассматривать вне положения крестьянства, как и недопустимо игнорировать тех, кто организует производство - инженеров; готовит кадры - учительства и профессуры; лечит народ - докторов; пытается барахтаться в нитях царского "права" - присяжных поверенных; вносящих лепту в сокровищницу мировой культуры - художников, литераторов, актеров.
