Мог ли знать тогда Бонапарт, могли ли предвидеть сочувственно слушавшие его люди, что эти дни мая станут последними днями мира, что надвигается жестокое время опустошительной, беспощадной, бесконечной войны, которая все унесет: сотни тысяч жизней, плоды человеческого труда, несбывшиеся надежды, государства, империю и даже славу того, кто так легко накликал войну!?
+++
Две великие державы находились в состоянии войны, но войны, военных действий, сражений, битв, побед не было. Конечно, воюющие стороны закрыли свои порты, было наложено эмбарго на вражеские суда и товары; противники захватывали доставшиеся им трофеи, усиливалась экономическая война с обеих сторон; словом, было все, что бывает в таких случаях, кроме собственно военных действий.
Эту паузу, которая не могла быть длительной, Бонапарт старался всемерно использовать для решающего боя. На западном побережье, близ Булони, был создан огромный военный лагерь. Бонапарт хотел нанести врагу удар прямо в сердце: поразить Британию на ее островах, продиктовать мир на берегах Темзы. Все было подчинено этой задаче. В Булонском лагере днем и ночью кипела работа. Тысячи рук напряженно работали над сооружением новых кораблей, транспортных судов, барж; все, что держалось на воде и не шло сразу ко дну, было пригодно для поставленной цели. Во всей Европе с напряженным вниманием следили за грозными приготовлениями на противоположной стороне от британского острова. «Московские ведомости» сообщали: «Приготовления к экспедиции против Англии производятся с неутомимой деятельностью… Консульская гвардия получила приказ быть в готовности к походу»[752]. Осуществление задуманного плана казалось и близким и далеким, легким и невыполнимым. Британия находилась рядом, отделенная только узким проливом, стальной полосой водного пространства. У нее не было сильной армии, она была почти беззащитной; сможет ли она противостоять стремительному натиску армии Бонапарта? Полководец предвкушал уже близкий триумф. «Мне нужны только три ночи тумана», — говорил он. Туманная ночь… всего лишь — и тогда будет обеспечен прыжок через Ла-Манш и Англия будет побеждена. Но порой его охватывали раздумья, сомнения; ему казалось, что и десятка лет мало, чтобы сколотить сколь-ко-нибудь стоящий, выдерживающий спор с Англией флот… Но как бы то ни было, надо было готовиться к недалекой уже решающей схватке[753].
А пока следовало решать неотложные задачи, диктуемые жизнью. Близился к завершению огромный двухлетний труд по созданию Гражданского кодекса. Первый консул принимал самое деятельное участие на всех стадиях работы. Заседания нередко начинались в полдень, а кончались в десять часов вечера. К началу 1804 года все две тысячи двести восемьдесят один параграф Кодекса были составлены и окончательно отредактированы, 30 вантоза XII года (21 марта 1804 года) был принят наконец закон о введении Гражданского кодекса в действие[754]. То был полный свод гражданских законов, точно классифицированных, утверждающих и регулирующих систему отношений буржуазного общества. Для своего времени, для эпохи, когда он появился на свет, Гражданский кодекс был, безусловно, исторически прогрессивным творением. Маркс о нем замечательно сказал: «…французский кодекс Наполеона берет свое начало не от ветхого завета, а от идей Вольтера, Руссо, Кондорсе, Мирабо, Монтескьё и от французской революции»[755].
Как всякому значительному произведению своего времени, Гражданскому кодексу, который стали позже называть Кодексом Наполеона, была предназначена долгая жизнь. Он не только пережил своего творца, людей, приложивших к его созданию труд, ум, таланты, — он перешагнул границы своей страны. Как мастерское юридическое выражение норм капиталистического общества, этот кодекс продолжал сохранять свое значение до тех пор, пока на смену капитализму общественное развитие не выдвинуло более высокий и прогрессивный социалистический строй.
Бонапарт сознавал значение юридического документа, которому он отдал столько времени и сил. Когда жизнь была уже позади и он мог трезво взвешивать все им содеянное, на острове Святой Елены он говорил: «Моя истинная слава не в сорока сражениях, выигранных мною; Ватерлоо их все зачеркнуло. Но не будет и не может быть забыт Гражданский кодекс».
***
С некоторых пор эта необычная, какая-то будничная война без войны стала вызывать у Бонапарта ощущение тревоги. Не было ничего определенного, что должно было бы порождать опасения. Англичане вели активные и энергичные дипломатические атаки; их усилия сосредоточивались на создании новой, третьей коалиции; все донесения, поступающие от Талейрана, от дипломатических агентов, это подтверждали. Война ощущалась не только вследствие создания Булонского лагеря, но и вздорожания цен на продукты. Словом, все шло так, как и следовало ожидать. И все-таки в затянувшейся паузе, в этом спокойствии, казалось бы так прочно воцарившемся в стране, во всеобщей внешней умиротворенности — все были заняты своими повседневными заботами — Бонапарту чудилось что-то обманчивое, может быть даже угрожающее. Он был человеком интуиции и своим интуитивным ощущениям доверял: они редко его обманывали…
Просматривая сводки, присылаемые министерством юстиции, он как-то обратил внимание на непорядок: два арестованных еще в октябре шуана (их имена ни о чем не говорили) до сих пор —» дело было в январе — не были допрошены. Первый консул распорядился, чтобы ими занялась военная комиссия.
То, что Бонапарт узнал через некоторое время, его потрясло. Один из допрашиваемых, некто Керел, сперва все отрицавший и приговоренный к смертной казни, 28 января дал новые показания. Он сообщил, что во Франции и даже в Париже с августа прошлого года действует террористическая группа шуанов во главе с Жоржем Кадудалем. Бонапарт немедленно, минуя министра юстиции Рейве, проглядевшего дело., поручил расследование Реалю, бывшему заместителю Шометта, прокурора Коммуны 1793 года, бывшему кордельеру, человеку решительных действий. Бонапарт стал осторожнее; раньше он ходил иногда один, без охраны, пешком в театр; теперь приходилось быть осмотрительнее; он чувствовал подстерегавшую его за каждым углом опасность.
Жорж Кадудаль в шуанском движении, в роялистской партии занимал особое положение. Этот бретонский крестьянин, не получивший образования, не умевший грамотно писать, был наделен от природы живым и острым умом, наблюдательностью и зоркостью охотника, умением вести за собой людей. Огромного роста, поразительной физической силы, он бы мог казаться неуклюжим медведем, если бы не сочетал эту тяжеловесную массивность с непостижимой ловкостью и изворотливостью. Он был фанатически предан делу Бурбонов и брал на себя самые сложные поручения. То не был заурядный убийца вроде Маргаделя; в иное время, например в средние века, такой человек мог бы стать предводителем какой-либо религиозной секты или движения жакерии. В начале девятнадцатого столетия он стал одним из главарей шуанского подполья, и заносчивые, чванливые аристократы беспрекословно выполняли приказы этого немногословного человека.[756]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
