Знал бы ты, кому помогаешь, человече…
– Матвей, – сказал я негромко. – Я всерьез сомневаюсь, что у меня будет возможность искать Степку. Спасибо, я не замерзну.
– Не дури. – Матвей выпрямился, держа топор в вытянутой руке. – Не вернешь – значит не вернешь. Здоровье дороже.
Я постарался, чтобы улыбка получилась у меня мудрой и печальной.
– Матвей… Хорошо, что никого нет. Вообще-то я не человек.
Глаза бородача сразу стали скучными. Вероятно, он решил, что я из свихнувшихся контактеров или еще каких экстрасенсов. Что ж… Докажем.
Обе псины враз утратили жизнерадостность и, поскуливая, кинулись под ноги Матвею. Я поднял со снега еле заметную утреннюю тень и ушел в сумрак.
На Матвея, выпучившего глаза, смешно было смотреть. Он растерянно уронил топор, угодивший по лапе ньюфаундленду, и бедная собака оглушительно вякнула.
Матвей меня не видел. И не должен был видеть.
Я стянул куртку; ее Матвей тоже не увидит до тех пор, пока я не выброшу ее из сумрака. Нашарив в кармане рубашки деньги, я сунул две стодолларовые купюры в карман куртки. И метнул ее Матвею.
Матвей вздрогнул, неловко подхватил куртку, что, по его разумению, неожиданно возникла прямо из воздуха, и огляделся. Если честно, выглядел он несколько жалко, но я чувствовал: без подобной демонстрации мне его нипочем не убедить.
Ну не хотел я уносить с собой ничего чужого, даже эту паршивую куртку. У тех, кто не спрашивая помогает полураздетому незнакомцу, что выбрел ночью на костер, не нужно брать ничего, если можно без этого обойтись. Куртка ладная и явно недешевая. Не хочу. Я – Темный. Мне не нужно чужое.
Из сумрака я вышел за спиной Матвея. Тот продолжал слепо таращиться в пустоту.
– Я здесь, – сказал я, и Матвей резко обернулся. Теперь глаза у него были совершенно чумовые.
– А-а-а… – протянул он и умолк.
– Спасибо. Я действительно обойдусь без куртки.
Матвей кивнул. У него явно пропала всякая охота возражать. По-моему, он был сильно озабочен тем, что провел целую ночь в палатке наедине с неким монстром, способным исчезать из виду. И неизвестно на что способным, кроме этого.
– Ты вот что скажи: как отсюда уехать?
– Там. – Матвей махнул рукой в сторону тропы, по которой я пришел. – Электричка. Уже ходит.
– А шоссе там нет? Я бы лучше на попутке.
– Есть шоссе. Сразу за железкой.
– Замечательно! – обрадовался я. – Ну, бывай! Еще раз спасибо. Поздравь именинницу от меня… и вот что… передай-ка ей…
Удивительно, как легко мне удалось это несложное, но незнакомое заклятие. Я запустил руку за спину, коснулся обледенелой ветки, обломил… и протянул Матвею живую, только что срезанную с куста розу. На зеленых листочках дрожали капли росы, пламенели алые лепестки. Очень красиво смотрится свежая роза в заснеженном лесу!
– А… а… – прошептал Матвей, машинально принимая цветок. Интересно, вручит имениннице или закопает в сугроб от греха подальше, чтобы не вступать в долгие и странные объяснения?
Но выяснять я не стал. Снова ушел в сумрак. Не хотелось тащиться по морозу. И что было хорошо вчера, когда я думал, что убегаю от Гесера, не годилось для меня сегодняшнего, отдохнувшего и полного сил.
Что-то я еще забыл… Ах да! Шапка. Она ведь тоже не моя и до сих пор на мне. Бросим ее на куртку… И в путь.
Я двигался прыжками по сто – двести метров. Открывал слабенькие портальчики в пределах видимости и шагал, словно великан, проглатывая расстояния.
Днем просека выглядела совсем буднично, все волшебное очарование пропало безвозвратно. Не зря все-таки истинные романтики и свободолюбцы – Темные – избрали своим временем Ночь. Ночь, а вовсе не день, когда вся грязь и весь мусор настырно лезут в глаза, когда видно, какие наши города неприглядные и захламленные, когда на улицах полно бестолковых людей, а на дорогах полно смрадных машин. День – время уз и цепей, обязанностей и правил, а Ночь – время Свободы.
Свободы, которую истинному Иному просто не на что менять. Ни на эфемерный Долг, ни на служение дешевым расплывчатым идеалам, придуманным кем-то задолго до тебя. Все это миф, фикция, «ucho od sledzia», как говорят братья-поляки. Есть только Свобода, для всех и каждого, и есть только одно ограничение: никто не вправе ограничивать Свободу других. И пусть хитрецы и лицемеры Светлые отыскивают в этом кажущиеся парадоксы и противоречия – все, кто свободен, прекрасно уживаются со столь же свободными и нисколько друг другу не мешают.
Машину пришлось останавливать как Иному – почему-то человека без верхней одежды никто не хотел подбирать. Пришлось легонько коснуться сознания очередного водителя навороченной «девятки» цвета «мокрый асфальт».
Естественно, он притормозил.
За рулем сидел коротко стриженный парень лет двадцати пяти, начисто лишенный шеи. Голова как-то просто и очень естественно примыкала к корпусу. Глаза были пустые; в общем, парень очень напоминал героя анекдота – боксера «а еще я туда ем». Зато рефлексы у него оказались фантастические. Я сильно подозреваю, что он смог бы вести машину, даже потеряв сознание.
– А? – сказал он мне, когда я устроился позади, по соседству с его необъятной кожаной курткой.
– Едь-едь. В Москву. На Тверской меня высадишь.
И снова чуть-чуть коснулся его через сумрак.
– А… – сказал парень и тронул «девятку». Несмотря на скользкую дорогу и вынужденный ступор, гнал он за сотню. Машина слушалась отменно, резина на ней какая-то особенная, что ли?
В Москву мы въехали откуда-то с северо-запада, вырулив на Волоколамское шоссе. Поэтому проскочили полмегаполиса очень быстро и ехали почти все время прямо. До самого офиса Дневного Дозора на Тверской.
Хорошо, что мне попался замечательный водитель, да трасса располагала поглубже утопить акселератор. Вдобавок мы очень удачно зацепились за зеленую волну.
Когда мы проезжали мимо Сокола, я понял, что меня засекли.
Меня и Коготь.
Но догнать в утренней Москве мчащуюся прямо и без перестроений «девятку» – вещь почти нереальная.
На Тверской я вышел, сунув бесшеему автогонщику сотку в ладонь. Рублей, не долларов.
– А? – выдохнул он и принялся озираться. Конечно, он ничего не запомнил и теперь скудным своим интеллектом пытается разрешить почти неразрешимую задачу: как с подмосковной трассы он перенесся в самый центр Москвы?
Я не стал ему мешать и оставил наедине с неразрешимой задачей.
Рефлексы у него все же на зависть: «девятка» тронулась почти сразу. Но лицо парня с отвисшей челюстью было обращено к боковому стеклу. Так он и исчез из виду. А я пересек улицу и направился к входу в офис.
В проходной было очень сильно накурено. Магнитофон, филипсовский бум-бокс, негромко играл какую-то песню. Мелодия была тягучей и мощной, голос таким хриплым и низким, что я не сразу узнал Бутусова:
Холоден ветер в открытом окне,Длинные тени лежат на столе,Я – таинственный гость в серебристомплаще,И ты знаешь, зачем я явился к тебе.Дать тебе силу,Дать тебе власть,Целовать тебя в шею,Целовать тебя всласть!
Юнец-вампир, блаженно щурящийся и одними губами подтягивающий припев, при виде меня потерял дар речи. Второй дежурный, столь же моложавый маг-алхимик, уже тараторил доклад в телефонную трубку.
– Вас ждут, – сообщил он. – На девятом.
Вампир хоть дар речи и потерял, но лифт все же вызвал.
А я внезапно почувствовал, что в лифт заходить и тем более подниматься мне никак нельзя. Нельзя, и все тут.
– Передайте, что я жив и у меня все в порядке. Но я спешу, – сказал кто-то внутри меня.
Я вышел назад на Тверскую.
Снова меня «несло». Я не колебался – свернул налево. К Красной площади.
Я еще не знал, что меня туда гнало и зачем. Но этой заключенной во мне Силе я мог только повиноваться. И еще я чувствовал, как ожил, задышал Коготь Фафнира.
Каждая пядь земли, каждый квадратный сантиметр асфальта был здесь пропитан магией. Старой, въевшейся в камень зданий, в дорожную пыль.
Красной громадой высился чуть справа Исторический музей. Я даже не знал, действует ли он ныне или в очередной раз сильно изменившейся историей многострадальной России превращен во что-нибудь вроде казино. Впрочем, нет времени выяснять. Я прошел мимо.
Булыжник Красной площади, помнивший и неспешный шаг царей, и сапоги революционных солдат, и гусеницы советских бронетанковых монстров, и ряды первомайских колонн, казался воплощением московской незыблемости. Этот город стоял и будет стоять, и ничто – ни дрязги обычных людей, ни даже вечная пикировка Дозоров – не в силах поколебать это спокойное величие.
Я вышел на площадь и огляделся. Чуть слева бурлил ГУМ. Справа высилась зубчатая стена Кремля; перед ней пирамидкой возносился Мавзолей. Уж не туда ли меня влечет?
