— Профессор сошел с ума, хватайте его! Ой-ой, погибло мое величайшее творение!
Но поскольку сам художник казался не менее безумным, прохожие на лестнице и во дворе просто пожимали плечами. Так и бегал художник со своей жалобой от Понтия к Пилату. Однако в конце концов господа профессора гимназии узнали о печальной судьбе картины и ненормальном поведении господина Дружбы. Мнения резко разошлись.
— Сумасшедший! — говорили его враги. — Он, бедняга, всегда был ненормален.
— Эх, может быть, он разозлился на художника, — строили предположения добрые друзья. — А может быть, на женщину, изображенную на картине?
Господин профессор Лернер высказал особое мнение, предположив, что Дружба влюблен в Ягодовскую, потому что только влюбленный может так ненавидеть.
В противовес этому господин профессор Круг находил, что и меланхолия и апатия, в которую Дружба впал с некоторых пор, — явные признаки прогрессирующего паралича.
Был конец августа, и, поскольку занятия в гимназии еще не начались-, господам профессорам Лернеру и Четнеки было поручено посетить под каким-нибудь благовидным предлогом господина Дружбу и лично удостовериться, как тот себя чувствует. Они с готовностью выполнили это поручение и принесли утешительные вести:
— Хотя наш коллега и находится в меланхолическом состоянии, но для беспокойства нет особых причин. Он не спеша работает себе дома над составлением отчета о состоянии жамского имения, который будет передан педагогическому совету. С нами он говорил весьма обстоятельно и разумно. Щекотливую тему о картине мы, разумеется, не затрагивали, а потому в этом отношении ничего выяснить не удалось.
Дружба действительно прилежно работал над отчетом, изложив его на нескольких листах. Это был не просто хозяйственный отчет, а страшный обвинительный акт против власть имущих, которые творят вопиющие бесчинства. Он вложил в него всю свою мятежную душу, сочными красками описал вскрытое им преступление. Бичевал высокопоставленного франта, пользовавшегося почетом у короля и нации, но упавшего перед богом и человеческой совестью ниже всякого бродяги, поскольку он за десять тысяч форинтов купил у вдовы Йожефа Ягодовского его дочь, девицу, и держит ее во дворце за семью замками в обществе таких же красивых невинных девушек-однолеток; словом, изложил в своем отчете, за малым исключением, содержание почти всей второй части нашей повести.
Когда чрезвычайный по своему содержанию меморандум был прочитан после обеда третьего сентября, на первой после каникул учительской конференции (на которую господин Дружба не явился), были высказаны весьма разнообразные мнения.
— Теперь уж я и в самом деле опасаюсь, что с ним что-то произошло, — рассуждал директор. — Боже милосердный, все-таки это не может быть правдой.
— А я теперь уже не боюсь, — возразил господин профессор Лернер, играя своим пенсне, — так как налицо объяснение уничтожения картины. Картина изображает ту же Ягодовскую, которая, как явствует из отчета, продала свою дочь старому графу.
— Да разве можно предположить что-либо подобное о таком почтенном, кристально честном высокопоставленном лице? — ужасался профессор Круг.
— Бросьте зря болтать, — вспылил преподаватель физики старый Гедеон Тоот. — В темноте всякая корова черная и каждый высокопоставленный господин чистенький. Но при свете может оказаться иначе.
Возник спор: кто за, кто против, и в этом не было бы никакой беды, если бы все осталось между ними, но господа профессора разбрелись после конференции каждый в свое кафе и там рассказали о жамском деле, а наутро о нем уже сообщили в разрядку две газеты под крупными заголовками: «Тайны дворца на севере страны» и «Гарем в горах».
Подобно тому как пчелы выбирают из цветка только нектар, так и газеты высосали лишь пикантную часть, выбросив всю суть, ярко расписали рай в жамском дворце, сообщив даже инициалы вельможи, приведя кое-какие наводящие описания, которые для недогадливого читателя могут служить ширмой, но являются по существу зеркалом, позволяющим видеть маскируемую персону во всей ее наготе. Вокруг сообщений в печати поднялась большая шумиха. Весь город только об этом и говорил. В казино, где за старым вельможей еще с молодых лет сохранилась полувенгерская, полунемецкая кличка «Зупайк», его престиж возрос. Однако, что об этом скажет его жена? Вот загвоздка! И как отнесутся при дворе, где он важная персона? Черт возьми, это не такой уж заурядный случай!
Ждали дальнейшего развития событий: не последует ли опровержения, не произойдет ли дуэли, не будут ли опубликованы дополнительные сведения, раскрывающие сущность дела. Но проходили недели — и ничего не случалось, если не считать того, что министр запросил у гимназии злополучный отчет.
И на следующий же день, в восемь часов вечера, у двухэтажного дома на улице Путтонь, в котором жил господин Дружба, остановился фиакр, запряженный парой лошадей.
По лестнице поднялся элегантно одетый господин и, застав господина Дружбу дома, раскланялся с ним, как подобает, представился доверенным лицом министра, который, прочитав его жамский отчет, интересуется всеми подробностями, а посему спешно просит его прибыть к нему. Экипаж ждет внизу у ворот. Удивленный господин Дружба, терзаемый какими-то смутными предчувствиями, высказал массу всевозможных возражений: что, мол, вечером неудобно, что у него не выглажен фрак, что он плохо себя чувствует и ошеломлен неожиданным приглашением, но настойчивый господин каждый раз прижимал его к стене своими контрдоводами; у Дружбы выступила испарина на лбу, жилы вздулись, все лицо выражало мучительно трудную работу мысли. Он, вне себя от волнения, то прикручивал лампу, ибо она коптила, то снова выкручивал, так как она недостаточно светила, мялся, извинялся, издавал непонятные звуки, наконец, разбитый по всем пунктам, ухватился за последнюю соломинку:
— Видите ли, сегодня у нас пятница, и было бы неразумно в пятницу… Еще какое-нибудь несчастье постигнет его превосходительство, если он примет меня в пятницу.
Посланец улыбнулся.
— Вы, господин Дружба, добрейший человек, но не беспокойтесь за его превосходительство, так как он давно уже оказался бы у черта на куличках, если бы все, с кем он разговаривал по пятницам, приносили ему несчастье, хе-хе-хе. Да к тому же — и это главное — повелению его превосходительства противиться нельзя.
— Да-да, это правда, конечно, конечно, — согласился господин Дружба, попавший в безвыходное положение, и перестал сопротивляться. — Ну что же, значит, едем.
Он сошел вниз, позволил усадить себя в карету, которая тотчас же тронулась. Фиакр загромыхал по улицам. По его движению можно было чувствовать, как он сворачивает на другую улицу или замедляет ход, пропуская какой-нибудь другой экипаж. На улицах клубился грязный желтовато-белый осенний туман, сквозь который слабо виднелись редкие газовые лампы, но свет их, проникавший в окно экипажа, был тусклым, как пламя свечи, если смотреть на него через яйцо. Карета все ехала и ехала, господин Дружба сжался в правом углу и молчал. Приуныв, он не подавал никаких признаков жизни, и, когда экипаж подпрыгивал на выбоине или наклонялся в сторону, наехав на камень, его тело тоже соответственно наклонялось то вправо, то влево. С одной и с другой стороны то приближались, то безмолвно удалялись какие-то причудливые длинные тени. Чем дальше они ехали, тем явственнее доносился необъяснимый таинственный шум, какой бывает обычно в лесу. И действительно, когда Дружба выглянул в окно, ему почудилось, будто в тумане, как насекомые в молоке, плывут странные стоногие чудовища.
Наконец экипаж остановился, через минуту перед ним открылись железные ворота, и он въехал во двор; ворота снова закрылись.
— Вот мы и прибыли, — сказал незнакомец. — О, да вы уснули!
— Нет, просто задумался, — проговорил господин Дружба, выведенный из состояния летаргии.
Затем он выбрался из экипажа и очутился в парке у большого дома, как раз напротив парадной двери.
— Это же не министерство, — сумрачно проговорил он.
— Здесь летняя вилла их превосходительства, — ответил незнакомец.
У лестницы появился приветливый пожилой господин в косматой домашней шапке; его окружало несколько слуг с фонарями в руках.
Он дружески поздоровался с приехавшим, затем взял его за локоть.
— Министр уже ждет вас. Какая скверная погода, сударь! Господин Дружба ничего не ответил, покорно опустил голову и позволил вести себя. Шаг за шагом он поднимался по ступенькам вверх, в большую могилу для живых, имя которой — сумасшедший дом.
Несколько дней спустя в газетах появилось коммюнике с извещением о том, что получившие распространение пикантные слухи о жамском дворце, которые затрагивали честь почтенной, выдающейся особы нашего общества, не имеют под собой никакой почвы и являются плодом больного воображения сошедшего с ума профессора Тивадара Дружбы, написавшего бредовой отчет. Упомянутый профессор находится на излечении в Липотмезе, в доме для умалишенных.
