на что падают зловещие отблески, теряет свой четкий контур, расплываясь в смутное кровоточащее месиво; вот и тело белошвейки уже стекает на пол тягучей аморфной массой.
Твердо решив поберечь зрение для чего-нибудь более важного, я опускаю глаза: главное сейчас не утратить контроль над своими чувствами.
И внутренний голос немедленно подтверждает справедливость этого моего решения: будь начеку! А в глубине души растет и ширится тревога. — Кажется, еще мгновение — и страшные, ядовитые пары, которыми насыщена комната, сконденсируются в нечто отвратительное, дьявольское, инфернальное...
Слова из письма: «в духе твоя Офелия будет всегда рядом с тобой — я буду сопровождать каждый твой шаг, подобно ангелу-хранителю, защищая и оберегая тебя», — так отчетливо звучат во мне, что я их почти слышу.
Невольно поднимаю глаза: над телом простертой на скамье белошвейки парит голубоватый конус, образованный туманным вихрем, второй, подобный первому, только с вершиной, обращенной книзу, нисходит с потолка; медленно, дюйм за дюймом, тает разделяющий их промежуток, но вот вершины сливаются и призрачные воронки замирают, являя собой огромную — в человеческий рост — клепсидру.
Миг, другой, и зыбкий воздушный образ внезапно — подобно изображению Latema magica[34], который легким поворотом регулировочного винта навели на резкость, — фокусируется, и предо мной... Офелия!..
— Офелия! — в один голос восклицают трое сидящих за столом спиритов.
Да, это она, моя возлюбленная, живая, во плоти, такая неподдельно реальная, что я уже вскакиваю, чтобы броситься к ней, но...
Но застываю, прикованный к своему месту тем криком ужаса, который никто, кроме меня, не слышит, ибо он восходит из неведомых глубин моего «Я» и в нем сливаются воедино два потусторонних голоса — Офелии и патриарха:
«Крепись, Христофер! Не дай своему сердцу овладеть тобой!»
Сияя от радости, Офелия направляется ко мне. Я узнаю каждую складочку на ее одежде, выражение лица и большие мечтательные глаза, черные длинные ресницы и тонкие стремительные брови, узкие белые кисти рук и красные свежие губы — все, абсолютно все до боли знакомое и родное... Вот только это покрывало, скрывающее волосы... Она склоняется ко мне — слышу, как стучит ее сердце, — нежно целует в лоб и обвивает руками мою шею, окутывая меня ароматом своего тела... «Она воскресла, — говорю я себе, — воистину воскресла, и в этом нет никаких сомнений!»
Моя кровь жаждет тепла, и последние остатки недоверия меркнут в сладком предчувствии счастья, а голос Офелии в моей груди все громче, все тревожней — так кричат, когда уже нет надежды, когда остается лишь заламывать руки в бессильном отчаянье.
«Не покидай меня! Помоги мне!.. Она просто надела мою маску!» — как будто начинаю разбирать слова, и сразу, словно задушенный кляпом, пресекается голос...
Но поздно — крик о помощи уже услышан, он как метко пущенная стрела вонзается в мою душу!
Нет, моя Офелия, тебя — ту, которая живет во мне, — я не покину!
Стискиваю зубы, и мое сердце, замороженное подозрительностью, превращается в кусок льда.
«Но кто в таком случае та, что скрывается под маской Офелии?» — И я испытующе всматриваюсь в лицо фантома; и
тут его черты на миг безжизненно каменеют и вновь притворно оживают — это очень похоже на судорожный прыжок назад, в спасительную тьму, ночного хищника, которьга панически боится быть узнанным, но, несмотря на молниеносную быстроту этого отчаянного броска, я все же успеваю заметить, как зрачки призрака резко сужаются, словно на них и вправду упал луч света, а в мертвых мраморных бельмах вместо моего отражения всплывает какая-то точка, как магнитом притягивающая мой взгляд... Присмотревшись, я вдруг понимаю, что это... что это чей-то крошечный лик...
В следующее мгновение фантом отделяется от меня и с распростертыми объятиями плывет к гробовщику; старик, плача и смеясь от счастья как дитя, обнимает свою вернувшуюся с того света «дочурку» и покрывает дорогое чело бесчисленными поцелуями.
От ужаса и омерзения волосы на моей голове встают дыбом, все во мне цепенеет, скованное арктической стужей.
А перед глазами по-прежнему он — странный лик, невесть откуда взявшийся в бессмысленных, до блеска отполированных белках; величиной с булавочную головку, этот инородный образ тем не менее производит куда более яркое и неизгладимое впечатление, чем какое бы то ни было другое, самое курьезное и фантастическое порождение мира сего.
Веки сами собой смыкаются, и таинственное существо сразу попадает в поле моего духовного зрения, в котором чувствует себя явно неуютно, — стараясь быть повернутым ко мне анфас, оно так и сяк пытается увильнуть, затравленно мечется из стороны в сторону, пляшет подобно зеркальному зайчику, но я до тех пор фиксирую в духе острие своего взора на непрерывно петляющем «игольном ушке», пока мой микроскопический объект наконец не замирает...
Мы смотрим друг на друга в упор: лик, отмеченный какой-то неведомой нечеловеческой красотой, мог бы в равной мере принадлежать и женщине и мужчине...
Лишенные радужной оболочки глаза непроницаемо пусты, как у высеченной из камня статуи, и мерцают подобно тусклому опалу.
Неуловимое, едва намеченное, но от этой своей затаенности еще более жуткое выражение какой-то беспощадной неумолимой жестокости угадывается в тонкой линии узких, бескровных, чуть вздернутых в уголках губ. Сквозь нежную как шелк кожу просвечивает безупречная белизна зубов — кошмарная усмешка костяка.
Этот лик конечно же не что иное, как оптический фокус двух миров, образующих своими сферическими поверхностями одну гигантскую космическую линзу, вот почему все насыщенное ненавистью излучение потусторонней бездны тотальной диссолюции собирается здесь, в сей крохотной фокальной точке, жалким, придуманным людьми символом которой является пресловутый ангел смерти.
«Что же это за сущность, с таким кощунственным совершенством имитирующая Офелию? — вопрошаю я себя в страхе. — Откуда взялась и какие силы стоят за ней, анимируя и давая возможность воплотиться? Казалось бы, вот она предо мной, само очарование и доброта, но все это блеф, маска сатанинской дьяблерии. Неужто демон и вправду ломает сию нелепую ко-медь ради пущего эффекта, чтобы тем вернее запугать и ввергнуть в отчаянье пару-тройку убогих людишек, когда в кульминации действа он хорошо рассчитанным театральным жестом сбросит ангельские одежки и предстанет во всей своей инфернальной красе?»
«Нет, ради такой ерунды дьявол не станет утруждать себя дурацким маскарадом». Не знаю, кто мне это подсказал — то ли патриарх тихонько шепнул, то ли голос Офелии прозвучал у меня в душе, то ли мое собственное «Я» воззвало из каких-то неведомых глубин, — однако мне вдруг становится ясно как день: «Все это совершенно
