«Партия ефрейторов», — негодовал в душе Поллак, а перед Жужей витийствовал: «В конце концов, мы — творцы мировой истории! Профессиональные революционеры, коммунисты! У нас есть свое учение, экономическая и философская научные системы — твердые и неуязвимые. Куда же все это денется, куда, я тебя спрашиваю!..»
И в такие минуты он начинал от души сочувствовать Стричко. Действовать! Жечь и вешать! Пусть видит народ, как сила теории становится силой материальной! Пусть люди видят перспективу, будущее, видят, что здесь рождается какой-то совершенно новый строй, ни в чем не похожий на старину!
— Мы совершаем огромный скачок, понимаешь? — говорил он и тыкал в воздух испачканным чернилами пальцем. — Скачок из царства необходимости в царство свободы. А эти все еще ползет пастись на травке в своих огородиках!
В особенности же Поллака бесило, когда из-за подобной серости отклоняли или вообще не слушали самые умные, самые логичные его предложения; когда он ясно чувствовал, что нужен здесь только для исправления орфографических ошибок на лозунгах, на плакатах; когда ему приходилось накалывать на красный кумач белые картонные буквы заранее присланных «цековских» призывов и в то же время из его собственных пятнадцати лозунгов — великолепные, им самим отысканные цитаты из классиков! — не утвердили ни одного, зато одобрили пустозвонский, ничего не говорящий и к тому же идеологически ошибочный девиз: «Отомстим за Буду», — предложенный Саларди! Как будто революция какая-то вендетта! Не говоря уже о том, что сама месть как движущая сила происходит от наипримитивнейших религий. Даже буржуазный национализм и тот уже перешагнул через нее и разоблачил такую отсталость. «Отомстим за Буду!..» Но ему, Поллаку, суждено лишь накалывать картонные буквы и следить, чтобы товарищ Шинкович не изобразил Буду через два «д» или не приколол букву «с» вверх ногами…
В период между тридцать восьмым и сороковым годами Лайош Поллак послал различным парижским газетам не менее тридцати статей, рефератов и очерков. Два очерка увидели свет. Один из них Поллак посвятил какой-то годовщине изобретения гильотины, а к нему приобщил исследование на тридцати страницах по такому вопросу: «В какой степени гильотина может считаться производительной силой и как таковая — составной частью культуры и движущей силой общественного развития?» В «Радикальной газете», куда Поллак чаще других посылал свои сочинения, исследование его попросту бросили в корзину, но статья пришлась им кстати: местные французские авторы почему-то позабыли о годовщине, а было бы неплохо слегка оживить прошлое якобинства. Редакторы напечатали первые две страницы поллаковской статьи, разбавив ее гуманистической болтовней о смертной казни («В принципе мы против, но на практике, увы… И уж если общество само вынуждено лечить опасные для его организма очаги с помощью хирургического ланцета, то нужно найти такой способ, чтобы не садизм, не низкие инстинкты, но…»). «Не беда! — заметил тогда Поллак, подписавший статью псевдонимом «Пепе». — Будем проникать в сознание мелкобуржуазных элементов, где только сможем». Статью он вырезал и припрятал — на память. Другая статья, увидевшая свет, была послана им по поводу появления специального исследования по финансовым вопросам. Книгу написал французский социалист, а Поллак сделал о ней доклад в доме Гуттенберга перед аудиторией из восьми человек. Содержание своего доклада Поллак и превратил в статью, сократив ее до шестнадцати страниц и ограничившись проблемой: «Валютные системы и современные тенденции развития валютных идей». Статья появилась на седьмой странице газеты под заголовком: «Доклад о книге товарища Лопиша в Будапеште». «Тенденции развития валютных идей» Поллака редакция газеты оставила без внимания, в очень вежливом личном письме сославшись на недостаток места, но попросила автора «и впредь присылать в газету интересные корреспонденции». Сенатор Лопиша, в то время только что проваленный на дополнительных выборах своим противником, кандидатом от милитаристско-аристократических кругов, и вследствие этого сильно подмочивший свой авторитет в организации банковских служащих, остался особенно признателен Поллаку за популяризацию его книги. В нескольких пространных письмах они обменялись взглядами о видах валюты.
Поллак упоминал раза два-три — на проверке членов партии и позднее, — что вырезки из газет вместе с «другими компрометирующими материалами» он в свое время уничтожил. Но эти его слова произвели на товарищей впечатления не больше, чем если бы речь шла об участии в распространении газет, — если не меньше. «Неужели они так и не поняли всего значения моей деятельности?» — возмущался он. Когда составляли какие-то очередные списки, в графе «занятие» Поллак поставил: «Писатель-специалист». Но и на это никто не обратил особого внимания, а Поллак был не из тех, кто сам себе делает рекламу… И вот наконец радость — нашелся человек, пусть в другой партии, признавший его заслуги. Пусть теперь Сечи и иже с ним почешут в затылке! Верно сказано: несть пророка у своего порога. Неужели нужно было прийти сюда социал-демократу и показать: «Смотрите, какой у вас талант — и где он? На задворках!..» Не важно, что социал-демократ, важно — серьезный политический деятель!
Да, Хайду серьезный политический деятель, согласился и Стричко. Потому что Хайду похвалил и его: было, говорит, время, когда мы с тобой вдвоем держали фронт… Да, было время, только сегодня о нем некоторые норовят забыть! Некоторые, кто на «ты» со старым полицейским офицерьем…
Жужа Вадас тоже называла Хайду серьезным политическим деятелем всякий раз, когда заходила о нем речь. И ни один из них не соглашался с тем, что говорил о социал-демократическом «комиссаре» Хайду секретарь Сечи. А Сечи говорил так: «Для Хайду одно важно: чтобы его точка зрения не походила на нашу!»
Но и Сечи был не совсем прав, давая такую оценку роли Хайду. Прошедший огонь и воду рабочий-политик, Хайду, пока был болен, с искренним беспокойством следил за тем, как складывается партийная жизнь и политическая обстановка в районе. И не о себе лично он думал, направив свои первые после выздоровления шаги в гостиницу «Палас», к тому самому товарищу Сэдеркени, члену ЦК, кому еще несколько месяцев назад он по вечерам, тайком, носил еду на улицу Радаи. Конечно, нанося первый визит, Хайду не забыл и о своих личных интересах и, вероятно, сожалел, что так долго провалялся в постели больным. Впрочем, может быть, ему просто не хотелось показываться на люди хромым, покалеченным; а возможно, он счел за лучшее выждать — пока прояснится обстановка, пока отодвинется фронт — и уже только потом выйти на политическую арену. Но ведь это он, Хайду, скрежеща зубами, плакался жене, что лежит прикованный к постели, в то время как… И возненавидел свою маленькую, со сводчатым потолком мастерскую-квартиру только за то, что здесь ему пришлось проваляться без дела, потерять столько драгоценных месяцев. Он-то ведь знал, что значило это преимущество во времени для коммунистов, первыми среди партий в районе приступивших к работе. И удивлялся, радуясь про себя, что они не воспользовались этим преимуществом так, как могли бы…
Нет, не клянчить себе пост пошел он к товарищу Сэдеркени. Кстати, член ЦК сам предложил Хайду работу у себя, в отделе профсоюзных организаций. Но Хайду отказался до поры от поста в ЦК и попросил оставить его на работе в районе…
Сечи не слишком утруждал себя детальным анализом личных или общественных мотивов поведения Хайду. Одно лишь он понял сразу: Хайду появился на арене в самое неудачное время.
В тот день из Нограда вернулся Озди, вернулся злой, раздражительный. Крестьяне поделили все его земли, включая и огороды. Ему оставили только дом и внутреннюю усадьбу в четыре сотни саженей. Озди мог бы сразу же броситься в драку, помчаться к старым знакомым в министерстве, швырнуть на чашу весов свои заслуги в движении Сопротивления, пустить в ход связи, трагически, с гневом или снисходительной улыбкой — кому как нужно — преподнося свою историю. Нет, Озди ни на мгновение не сомневался в том, что вернет себе имение. Вот только когда? Ведь может возникнуть новая тяжба: земля-то уже засеяна, и ему придется либо выплачивать стоимость высеянного зерна, либо ждать до уборки урожая. Словом, было от чего прийти в плохое настроение!
А тут еще и такие вопросы на повестке Национального комитета: генеральный квартирный реестр, расселение лиц, не имеющих жилья, участие домовладельцев в муниципальных работах по укреплению аварийных 542 зданий. Уже давно вышел приказ министерства восстановительных работ об обязательном ремонте крыш. По приказу значился очень дальний срок и до смешного ничтожные санкции за его невыполнение. (Кстати, и этот мягкотелый приказик так никто и не выполнил. В течение лета и осени пришлось с дополнениями издавать его вновь и вновь.) Коммунисты настаивали, чтобы приказ, учитывая особенное положение района, выполнялся самым строжайшим образом, и предлагали обязать владельцев мало пострадавших домов немедленно приступить к их восстановлению. А жильцам, которые сами отремонтируют здание, предоставить максимальные выгоды, освобождая их на определенные сроки от квартирной платы. И хотя теперь все это было лишь формальностью, пришлось задним числом утверждать речь Саларди, произнесенную им от имени Национального комитета перед квартальными старейшинами.
