После этих слов Анри Леон закурил сигару. Жозеф Лакрис, не расстававшийся со своею мыслью, попросил Анри де Бресе посмотреть, не найдется ли все-таки какой-нибудь хорошей префектуры. Но председатель ответил, что нет ничего, кроме Гере и Драгиньяна.
— Что ж, оставим Драгиньян за Гюставом Делионом,— сказал со вздохом Лакрис.— Он будет недоволен. Но я объясню ему, что это только для начала.
XVI
Баронесса де Бонмон пригласила всю титулованную, промышленную, финансовую знать, владевшую окрестными замками, на благотворительный праздник, который она устраивала 29-го числа в прославленном дворце Монтиль, воздвигнутом в 1508 году Бернаром де Пав, генерал-фельдцейхмейстером при Людовике XII, для Николетты де Восель, своей четвертой супруги, и купленном после французского займа 1871 года бароном Жюлем. Г-жа де Бонмон была настолько тактична, что не послала приглашений еврейским замкам, хотя у нее были там и друзья и родственники. Крестившись после смерти мужа и перейдя во французское подданство пять лет тому назад, она посвятила себя религии и отечеству. Подобно своему брату барону Вальштейну из Вены, она благородно отличалась от прежних своих единоверцев искренним антисемитизмом. При всем том она не была честолюбива, и природные наклонности влекли ее к тихим радостям. Она удовлетворилась бы скромным положением в обществе христианской аристократии, если бы сын не принуждал ее к пышному образу жизни. Это он, молодой барон Эрнест, толкнул ее на то, чтобы завязать знакомство с де Бресе. Это он включил весь гербовник провинции в список приглашенных на праздник. Это он привез в Монтиль для участия в спектакле маленькую герцогиню де Мозак, заявлявшую, что она достаточно родовита, чтобы позволить себе ужинать у цирковых наездниц и напиваться с кучерами.
Программа развлечений включала спектакль «Джокондо» {301} при участии великосветских любителей, благотворительный базар в парке, венецианский праздник на пруду, иллюминацию.
Наступило уже 17-е. Приготовления шли со страшной спешкой и среди невероятного сумбура. Маленькая труппа репетировала пьесу в длинной галерее эпохи Возрождения, под сенью плафона, в кессонах которого с удивительным разнообразием композиции повторялось изображение геральдического павлина Бернара де Пав, привязанного за лапу к лютне Николетты де Восель.
Господин Жермен аккомпанировал певцам на рояле, в то время как плотники звонкими ударами деревянных молотков приколачивали задники к киоскам в парке. Режиссировал Ларжийер из Комической оперы.
— Прошу вас, герцогиня.
Жермен снял все кольца, кроме одного — на большом пальце, и опустил руки на клавиатуру.
— Ла, ла…
Но герцогиня, принимая бокал из рук Эрнеста де Бонмона, сказала:
— Дайте допить коктейль.
Когда с этим было покончено, Ларжийер повторил:
— Начнем, герцогиня:
О миг победный!Сбылся мой сон…
И руки г-на Жермена, без золота и камней, за исключением одного аметиста на большом пальце, снова опустились на клавиши. Но герцогиня не запела. Она с интересом разглядывала аккомпаниатора:
— Мой дорогой Жермен, я любуюсь вами. Вы отрастили себе грудь и ляжки! Поздравляю! Вам это удалось, честное слово! А я! смотрите…
Герцогиня провела руками сверху вниз по своему суконному костюму:
— А я все спустила.
Она сделала полуоборот:
— Ничего не осталось! Все ушло. А тем временем появилось у вас. Забавно в самом деле. О! убыли нет. Все уравновесилось.
В это время Рене Шартье, игравший Джокондо, стоял неподвижно, вытянув шею трубою и думая только о бархатистости и жемчужных переливах своего голоса, серьезный и даже несколько мрачный. Он потерял терпение и сухо заявил:
— Мы никогда не подготовимся! Это просто несчастье.
— Вернемся к квартету,— сказал Ларжийер.— Начинайте!
О миг победный!Сбылся мой сон.Джокондо бедный,Ты побежден!
— Выходите, господин Катрбарб.
Жерар Катрбарб был сыном епархиального архитектора. Его стали принимать в обществе с тех пор, как он выбил стекла у г-на Мейера, подозреваемого в том, что он еврей. У него был красивый голос, но он вступал не вовремя. И Рене Шартье бросал на него разъяренные взгляды.
— Герцогиня, вы не на месте.
— О! конечно, не на месте.
Рене Шартье, снедаемый горечью, подошел к Эрнесту де Бонмону и сказал ему на ухо:
— Прошу вас, не давайте больше коктейлей герцогине. Она провалит спектакль.
Ларжийер тоже жаловался. Хор пел вразброд, и ансамбля не получалось. Тем не менее приступили к трио.
— Господин Лакрис, вы не на месте.
Жозеф Лакрис не был на месте. И нужно сказать, что это было не по его вине. Г-жа де Бонмон то и дело увлекала его в укромные уголки и шептала:
— Скажите, что вы меня еще любите. Если вы меня больше не любите, я чувствую, что умру.
Она расспрашивала его также о том, как обстоят дела у заговорщиков. А так как они обстояли плохо, то эти вопросы его раздражали.
Он также не мог ей простить, что она не дала денег на предприятие. Он направился решительным шагом к хору, в то время как Рене Шартье вдохновенно заливался:
Огнем любви палимый,Бежишь от ласк любимой.
Молодой барон подошел к матери:
— Мама, не доверяйся Лакрису.
Ее передернуло. Но сейчас же она напустила на себя небрежность:
— Что ты хочешь этим сказать?.. Он серьезный молодой человек, более серьезный, чем бывают в его возрасте; он занят важными делами; он…
Маленький барон Эрнест пожал сутулыми атлетическими плечами.
— Говорю тебе: не доверяйся. Он хочет подковать тебя на сто тысяч франков. Он просил, чтобы я помог ему выудить у тебя чек. Но пока обстоятельства не переменятся, я не вижу в этом особой нужды. Я стою за короля, но сто тысяч франков — это кругленькая сумма.
Рене Шартье пел:
Неверный, легкокрылый,Спешишь от милой к милой.
Лакей подал баронессе письмо. Оно было от де Бресе: будучи вынуждены уехать до 29-го, они приносили извинение в том, что не могут присутствовать на благотворительном базаре, и посылали свою лепту.
Она протянула письмо сыну, который, злобно улыбнувшись, спросил:
— А Куртре?
— Они извинились вчера, так же как и генеральша Картье де Шальмо.
— Чучела!
— Будут Термондры и Громансы.
— Еще бы! Это их хлеб — бывать у нас.
Они обсудили положение. Дело обстояло плохо. Термондр вопреки его обыкновению не обещал притащить к ним своих кузин и теток, весь выводок мелкопоместных дворяночек. Даже крупная промышленная буржуазия, казалось, колебалась и искала предлога, чтобы увильнуть. Маленький барон подвел итог:
— Твой базар пошел прахом, мама! Нас засадили в карантин. Это яснее ясного.
Слова сына огорчили кроткую Елизавету. Ее красивое лицо, всегда озаренное улыбкой влюбленной женщины, омрачилось.
На другом конце зала, перекрывая бесчисленные шумы, возносился голос Ларжийера:
— Не то!.. Мы никогда не справимся.
— Слышишь! — сказала баронесса.— Он говорит, что мы не справимся к сроку. Не отложить ли празднество, раз оно не удалось?
— Ты, мама, у меня действительно рохля!.. Я не упрекаю тебя. Это в твоей натуре. Ты незабудка и незабудкой останешься. Я создан для борьбы. Я силен. Правда, я дышу на ладан, но…
— Дитя мое…
— Пожалуйста, без слез. Я дышу на ладан, но буду бороться до конца.
Голос Рене Шартье журчал, как чистый ручеек:
Всегда, всегда мечтаешьО той, по ком сгораешь,Вкусить желаешь вновьТу первую лю…
Аккомпанемент неожиданно прекратился, и раздался страшный шум. Г-н Жермен гнался за герцогиней, которая убегала, схватив с рояля кольца аккомпаниатора. Она укрылась в монументальном камине, где на анжуйском шифере рельефом выделялись любовные забавы нимф и метаморфозы богов. И оттуда, указывая на маленький кармашек своего лифа, она кричала:
— Здесь они, ваши кольца, моя старая Жермена. Приходите за ними… Вот вам щипцы Людовика Тринадцатого, чтоб их достать…
И она звякала под носом у музыканта огромными каминными щипцами.
Рене Шартье, свирепо вращая белками, бросил партитуру на рояль и заявил, что отказывается от роли.
— Не думаю, чтобы и Лизанкуры приехали,— со вздохом сказала сыну баронесса.
— Не все еще потеряно. У меня есть идея,— сказал маленький барон.— Надо уметь приносить жертву, когда это может быть полезно. Не говори ничего Лакрису.
— Не говорить Лакрису?
— Да, не говори ничего обязывающего. И предоставь мне действовать.
Он отошел от матери и направился к шумной группе хористов. Герцогине, попросившей у него еще коктейль, он спокойно ответил:
