Для многих, читающих модные журналы «про кино», съемки – это такой некий сказочный процесс, полный удовольствия, наслаждения, в конце которого тебя ждут слава и деньги. На самом деле – это тяжелейший труд. Тяжелейший. Полный неожиданностей и проблем. Так, например, на первый съемочный день мне приходилось доставлять группу на вертолетах МЧС в те места, куда нога человека не ступала. Это было почти в четырехстах километрах от Красноярска, в глухой тайге. И все решать надо было прямо здесь, прямо сейчас. Кстати об МЧС, о котором я уже упоминал. Если бы не братская помощь моих товарищей, и особенно Сергея Шойгу, Юры Воробьева, – не снять нам этой картины. Потому что снимать кино в нашей стране, а тем более такое – это постоянная чрезвычайная ситуация.
Я уже говорил, что самое трудное – это найти тот момент, когда нужно перешагнуть через порог начала фильма и сказать в первый раз это заветное слово: «Мотор!» Но поверьте, в тысячу раз труднее начинать картину с финальных ее кадров, потому что ни актеры, ни группа, они еще не прошли этого пути, они еще не набрали, они еще не притерлись, они еще не могут по-настоящему прочувствовать все то, что должны сыграть и сделать в финале. Но производственные обстоятельства порой бывают сильнее тебя, и тогда на место твоей растерянности, которую ты, кстати, не имеешь права показать, приходят интуиция, концентрация, а иногда и Божье озарение.
И тем не менее, как ни тяжело начинать фильм с финала, все-таки, когда у тебя в кадре один или два артиста, ты всегда можешь приостановиться, подумать и, в конце концов, снять на следующий день. Но если у тебя в кадре пять тысяч массовки, а это одетые, загримированные люди, то тут вступает в силу теория больших чисел, и некогда искать язык, некогда раздумывать, надо снимать, снимать и снимать. Ибо каждый день стоит бешеных денег. А тут еще и другие проблемы: например, нетрудно пригласить шестьдесят парикмахеров, которые обреют полголовы трем тысячам статистов, которые изображают каторжников, но ведь нужно их уговорить, убедить, и это тоже входит в твою работу, потому что это часть создания атмосферы. Люди должны верить тебе, они должны получать удовольствие от того, что они делают. А если нет, то все это может превратиться в настоящую каторгу.
Чему только не научишься на съемках, даже вертолетом управлять. Я очень хорошо помню этот день, мы снимали далеко от базы, километрах в трехстах, и для нашего маленького вертолета (съемочного) керосин доставлялся на другом вертолете, а там что-то случилось, и он не смог вылететь. Снимали мы сцену, одну из последних в фильме, где Ричард Харрис едет в Сибирь. Этот замечательный английский актер должен был улетать в этот день в Лондон, и у нас не было времени, а керосина было на восемь минут, то есть должно было хватить на два дубля по три минуты, и еще две минуты на всякий случай, чтобы сесть, хоть как-нибудь. Откровенно сказать, я не очень наблюдал за тем, что играет Харрис, мое внимание было приковано больше к датчику топлива, стрелка которого неумолимо приближалась к нулю. С Божьей помощью сели – и сели и сняли.
Главную женскую роль в нашем фильме играла замечательная американская актриса Джулия Ормонд. Но если Олегу Меньшикову у себя дома было так тяжело начинать с финальных сцен, то можете себе представить: каково было Джулии, которая подобно своей героине Джейн неожиданно должна была погрузиться в абсолютно иной, неведомый ей мир Русской Сибири. В работе над ролью актеру не обязательно представлять себе весь фильм в целом, ему не обязательно знать точное место эпизода в огромном полотне, мозаике картины. Это обязан знать режиссер. И здесь только он несет ответственность за артиста, он должен помочь ему и повести за собой. На пятый-шестой день съемок Джулии предстояло сыграть одну из самых драматичных сцен финала. В такие моменты режиссер не имеет права экономить себя. Он обязан вселить в актера свою энергию, заставить его верить в свои силы, дать ему почувствовать, что он любим и не одинок. Вообще любовь к артисту – самое важное средство помочь им преодолеть непреодолимое, любовь к артисту освобождает его от необходимости за эту любовь бороться.
Один из центральных и сложнейших эпизодов фильма – «Масленица». Когда мы начали к ней готовиться, особенно когда начали снимать, я вдруг понял тот потаенный смысл, по которому Господь привел меня в ту ночь в дом прадеда. Суриковская цветовая насыщенность, буйство красок, энергия цвета, его живописная пульсация – все это должно было ожить в эпизоде народного праздника. И здесь было важно все – костюмы, лица, точность и сочность деталей, пластика движения камер, и при этом осознанное мною, хотя и рискованное движение к так называемому «лубку», который по сути дела и является частью народного духа, натуралистической экзотикой, за которую меня так часто крыли в прессе…
К сожалению, не только производственные проблемы нам приходилось решать. Кто-то из «добрых» сограждан и больших «любителей» моего творчества позвонил в милицию и сообщил, что декорация на льду Новодевичьего пруда заминирована. Все остановилось, всех вывели со льда, приехали спецслужбы, привели собак. На пять часов остановилась работа. Пять съемочных часов в зимнее время – это практически весь съемочный день. К счастью, конечно, ничего не нашли, но драгоценное время было потеряно. Как теперь нагонять? К тому же невероятная оттепель до плюс тринадцати градусов, которая в феврале не наблюдалась более столетия, катастрофически растапливала лед. Проблемы наваливались одна за другой. Мало того, что многотонная декорация, вместе с пятью тысячами массовки, с детьми, лошадьми, санями, съемочной группой могли провалиться под лед, так едва не сгорела и сама декорация… Вот тут действительно выясняется – кто и что стоит в группе, потому что счет идет на секунды. Свет уходит, лед тает, массовка мечется, решающим становится профессионализм группы, твое абсолютно точное знание того, чего ты хочешь. На сомнения и раздумья нет ни мгновения, в такие секунды становится ясно, как готовились к съемкам. Параллельно шла круглосуточная работа по укреплению льда, и если бы не специалисты из МЧС, то ушли бы мы все под воду Новодевичьего пруда. Каждые сорок минут нам сообщали о состоянии льда в том или ином месте и особенно там, где были люди и шли съемки. Три фабрики мороженого круглосуточно работали только для обеспечения нас искусственным льдом, жидким азотом заливали основание декораций. Одно из самых страшных ощущений на этой съемке – это такой глухой и глубокий звук, где-то там в недрах пруда, такое «тум-м-м-м…». Причем ужас заключался именно в том, что ты совершенно бессилен, как во время землетрясения, ты просто ждешь, что будет дальше. Дабы избежать паники, знали о реальной ситуации только несколько человек (офицеры МЧС, я и еще трое), остальные ждали съемок и расслаблялись – перекусывали, разговаривали, фотографировались, кто-то загорал, ловя удивительно теплое солнце, повторяли английские тексты, играли в электронные игры. И как это часто бывает после таких неожиданных затяжных пауз, наступает ступор, с людьми что-то делается, они не могут собраться, тогда совсем простые действия превращаются в совершенно непреодолимую проблему. Вот тут становится понятно, кто кого – или ситуация тебя, или ты ее. Самое ужасное, что это происходит в момент так называемой режимной съемки – это уникальное время, когда снимать можно всего несколько минут (от пяти до пятнадцати), и именно в эти считаные минуты нужно успеть нанести на пленку все то, к чему готовились несколько дней, а может быть, и месяцы. В нашем случае мы вообще не имели права на ошибку – второй раз фейерверк уже не снять, это было бы просто невозможно, часть декораций должна была превратиться в головешки, второй дубль фейерверка возможен был только после полного восстановления сгоревшего. Потому такая нервотрепка, потому работало сразу шесть камер, потому порой – и ненормативная лексика. Но уж, извините, тут без этого никак. И наконец, волшебное слово: «Снято!», хотя снято ли? Экран покажет… Но вот тут важно расслабиться, извиниться, если кого обидел, обнять, приласкать, дать почувствовать всем, что мы – в одной лодке, нам друг без друга не выжить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
