Он снова почувствовал возбуждение. Но на этот раз мысли о Гортензии были от него далеки.
Гортензия сидела, запершись у себя в комнате, и размышляла.
Гэри, отбыл, Нью-Йорк, без предупреждения: дикость, просто дикость. Что-то тут неладно. Придется приступить к операции «Масштабное обмозговывание». А именно: мысленно поместить вопрос на приличное расстояние и рассмотреть бесстрастно, как старый выпотрошенный пуфик.
Она уселась на кровати по-турецки и принялась разглядывать поблекшую красную азалию на подоконнике — единственное напоминание о ее великолепных витринах. Гортензия тяжело вздохнула. Нади-Шодхана. Особое дыхательное упражнение, которое им показал один из преподавателей в колледже, — чтобы сосредоточиться. Всякий раз, когда она делала Нади-Шодхану, она испытывала прилив сил и какой-то особой ясности, трезвости мысли. Вдох — и стал свет.
Был у Гортензии и еще один, собственный, прием, чтобы собраться с мыслями.
За отправную точку она брала такую установку: «Я — Гортензия Кортес, единственная и неповторимая, ослепительная, умная, смелая, исключительно одаренная, сексапильная, сногсшибательная, нестандартная». Засим как можно четче формулировала вопрос, который занимал ее в эту минуту. Сегодня на повестке дня стояло следующее: почему Гэри Уорд отбыл в Нью-Йорк, не поставив Гортензию Кортес о том в известность?
Что, что тут неладно?
Гортензия выдвинула несколько гипотез.
Первая: Гэри был глубоко потрясен, застав Оливера у матери. Он тогда только вернулся из Шотландии. Наверняка там тоже все пошло не так, иначе он бы обязательно ей, Гортензии, рассказал. Он не умеет держать радость в себе: когда ему хорошо, из него это так и выплескивается. Он бы сказал: «Guess what[68], у меня теперь есть отец. Высокий, красивый, он был сам не свой от счастья, что мы наконец увиделись, мы с ним пили пиво, и он подарил мне шотландскую юбку с фамильными цветами». Он бы даже напялил эту юбку и исполнил бы от избытка чувств джигу посреди комнаты, на этом своем несусветном ковре с солнцем и звездами. Но никакой юбки Гэри ей не предъявил и джигу не сплясал, а значит, ничего такого забубенного у него там в Шотландии не произошло.
Гортензия сделала длинный-предлинный выдох, зажав правую ноздрю. Отец! Зачем ему вообще понадобилось разыскивать этого отца? Какой прок от родителей? Только и знают, что тормозить, давить, вешать на тебя всякие сомнения и чувство вины, словом, от них только дрянь какая-то.
Вдох через левую ноздрю.
Итак, Гэри бежит к матери и видит там голого Оливера, а рядом с ним Ширли, тоже голую. Или не рядом, а сверху. Или в какой-нибудь еще более изощренной позе. В общем, для Гэри это как обухом по голове. Родная мать и траханье — две вещи несовместные. У матери не может быть груди, половых органов, а главное — любовников. Тем более в лице его обожаемого преподавателя по фортепиано!
Гэри хлопает дверью и бежит прочь. Мчится как одержимый, чуть не попадает под автобус, прибегает домой весь в мыле, на кухне сует голову под холодную воду и, выпрямившись, восклицает: «Нью-Йорк! Нью-Йорк!..»
Ну хорошо. Но рвануть, не сказав ей ни слова, через Атлантику, — тут какой-то шестеренки не хватает.
Гортензия заткнула другую ноздрю и глубоко, с хрипотцой, вдохнула: воздух так и стелется изнутри по лопаткам.
«Вторая гипотеза. Гэри застает Ширли с Оливером в постели. Удар обухом. Пошатываясь и кровоточа, он пытается дозвониться. Я не беру трубку. Он оставляет мне сообщение и ждет, что я явлюсь перевязать ему раны. И помчусь в аэропорт, чтобы улететь вместе с ним. Но я не перезваниваю. Гэри ужасно расстроен и обижен, он снова меня ненавидит и отбывает в Нью-Йорк в гордом одиночестве. Он любит трагические позы. Его хлебом не корми, дай ему молча пострадать, а потом демонстрировать в ладонях дырки от гвоздей. Соответственно с тех пор он так и дуется, ждет, когда я позвоню.
В этом случае неладно с моим сотовым оператором. Автоответчик сломался. Поэтому я, должно быть, и не получаю сообщений».
Долгий выдох. Другая ноздря. Задержка дыхания.
«Гипотеза третья.
Это уже, конечно, форменная экстраполяция, растечение мыслью по древу, вещунство, праздные обвинения, ранняя стадия паранойи… Но, словом, мой указующий перст обращается на аятоллу.
Либо он хочет меня укротить, либо просто ревнует, но так или иначе прослушивает мой автоответчик и стирает сообщения. Например, сообщение от Гэри, что он отправляется в Нью-Йорк и зовет меня с собой. А что? Вполне в его духе, такая шальная авантюра. Шальная и безумно романтичная.
Вот что слышит Питер: «Гортензия, красавица моя, я купил тебе билет, давай воспарим вместе, облака сверху такие мягкие, белые, я люблю тебя, шевелись уже, елки-палки!..» Аятолла, натурально, зеленеет от ревности и стирает сообщение. И все остальные заодно. Оставляет только несколько самых ерундовых, чтобы усыпить мои подозрения».
Долгий выдох. Другая ноздря. Снова долгий вдох: воздух подымается изнутри по хребту, к мозгу, распахивает разом несколько сотен окошек в мир: вокруг зловонная круговерть. Нади-Шодхана — как яркий маяк, освещает темные провалы, прогоняет тлетворные испарения, распугивает врагов с длинной черной бородой.
Да, вот оно что неладно: некто Питер в круглых очочках.
Кое-что она про Питера матери не рассказала, чтобы не пугать.
Во-первых, как-то вечером она застала Питера за дорожкой кокаина. Было около полуночи, он, наверное, думал, что все спят. Он сидел в гостиной на полу и преспокойно втягивал порошок с журнального столика. Гортензия беззвучно, на цыпочках, поднялась к себе в комнату, растянулась на широкой постели и усмехнулась про себя: смотри-ка, аятолла, святоша-то наш!.. Она никому об этом не сказала, но решила приберечь козырь на будущее. Когда-нибудь пригодится!
Во-вторых, в тот вечер, когда они ходили в ночной клуб и Питер имел наглость потребовать, чтобы она не отходила от него ни на шаг, — она, разумеется, тут же отошла, — ближе к концу вечера от него обнаружилось два сообщения: «Ты где?», «Разыщу — отымею».
«Меня домогается аятолла-кокаинщик».
Долгий, шумный выдох, все тело полностью расслабляется. Дыхание самой жизни, очищение. Снова вдох, через правую ноздрю.
Итак, решение.
Отныне — не спускать глаз с мобильного телефона. Не бросать его больше где ни попадя, в гостиной, на веранде, на кухне, перед телевизором, в ванной… Держать его постоянно в руке.
А главное, самое главное — съехать с этой квартиры. Жаль, конечно, район хороший, и комнатка в мансарде ей нравилась: в косое окошко всегда видно небо, в стекло стучит ветка платана. Французский ресторанчик на углу, официантка всегда приберегает ей порцию говядины с овощами. И автобусная остановка с тремя ступеньками, и лабиринт узких улочек, и лавки с кружевами, и кассирша в супермаркете, которая спускает ей, что она все фрукты и овощи пробивает как картошку… Но все равно. Надо съезжать.
Все, хватит Нади-Шодханы. Надо сейчас же вставать и начинать шерстить объявления на сайте gumtree.com. «И главное здесь, — мысленно подчеркнула Гортензия, — сейчас же».
Она надела розовые атласные сандалии, купленные на блошином рынке Брик-лейн. Если одеться как принцесса, найдешь себе дворец.
«А еще, — подумала она, — надо срочно подыскать себе на лето стажировку».
Крибле-крабле-бумс, конечно, она подыщет!
Ведь кто она? Гортензия Кортес! Единственная и неповторимая, ослепительная, умная, смелая, исключительно одаренная, сексапильная, сногсшибательная, нестандартная!
— И с тех пор от него так и нет вестей?
Гортензия встречалась с Ширли в Саут-Бэнке, за чашкой лапши в китайском ресторанчике «Вагамама». День выдался теплый и ясный, они уселись на террасе, на солнце, и болтали ногами.
— Он только пишет по электронной почте. Разговаривать со мной не хочет. Рано еще. Только пишет.
— И что же он пишет?
— Что жизнь удалась. Снимает квартиру в доме из красного кирпича, на 74-й западной улице.
— У тебя есть точный адрес?
— Нет. Зачем тебе?
— Мало ли.
— Между Амстердам- и Коламбус-авеню.
— Это хороший район?
— Очень хороший. У него под окнами два дерева.
Мимо промчался парень на скейтборде, резко затормозил, глянул, как они уплетают лапшу, свирепо бросил: «Eat the bankers!»[69] — и покатил дальше.
— А еще что?
— Ну, у него есть приятель по имени Жером в магазине «Брукс Бразерс», знакомая, которая похожа на боксерский хук, продавщица булочек… Еще подружка с сине-зелеными волосами…
— Он с ней спит?
— Он не уточнил.
Голос у Ширли был совершенно бесцветный. Она пересказывала письма сына слово в слово. «Сколько же раз она их читала, — подумала Гортензия, — выучила, видать, наизусть».
