Услышав о нападении Литвы на Киев, псковский князь, похоже, только обрадовался — он ревновал эту войну к Волоту, к Новгороду, к его основным силам. Он хотел единоличной победы, он хотел отбить ландмаршала от Пскова теми силами, коими располагал, и не видел в подходе помощи ни доблести, ни смысла. И все же уговорил Волота на вылазку из крепости силами двух дружин — Волот был благодарен ему за это.
А между тем на взрыв льда перед вражеской конницей Псков израсходовал львиную долю запасов пороха, хотя ученые мужи Пскова — выходцы из Новгородского университета — ломали головы несколько ночей, как малым его количеством добиться такого исхода. И ведь добились! Волот не верил в задумку Тальгерта, считал ее чересчур смелой, и не хотел на нее полагаться, но все вышло даже лучше, чем надеялся псковский князь.
Тальгерт нравился Волоту все больше и больше. Волот не всегда понимал, что им движет, почему он поступает так, а не иначе, и это настораживало, но иногда юный князь допускал мысль о том, что Тальгерт всего лишь благороден и искренен, и никакого второго дна у его слов и поступков просто нет.
Князь первым заговорил с Волотом о единовластии — осторожно, прощупывая почву под ногами, мало помалу разворачивая собственные суждения на этот счет. Он рассказывал о великих самодержцах Европы, о том, насколько единая власть сильней всех этих шатающихся сборищ, будь то новгородский Совет господ, или псковский Совет на сенях, или Рада панов в Литве. Тальгерт называл их продажными, считал, что боярство не знает других интересов, кроме своих собственных, а вече называл безмозглой толпой.
Волот, когда-то воспылавший желанием единовластия и отказавшийся от него по зрелом — с его точки зрения — размышлении, снова начал всерьез задумываться о самодержавии. Воинские победы окрыляли его, вселяли уверенность в себе, пьянили — в Новгород он возвращался, считая себя избранником богов, всесильным и имеющим право на безраздельное владычество.
Он ехал в сопровождении десятка дружинников, не желая отрывать силы у осажденных, и остановился на ночлег в ямской избе в тридцати верстах от Порхова. Волот ночевал там не в первый раз, и даже по-своему любил это местечко — просторный теремок на берегу Шелони, уютный и светлый, построенный на середине пути между Псковом и Новгородом для ночлега именитых путников.
День прибывал стремительно, вечера казались удивительно долгими, и в небе уже чувствовалось приближение весны, как всегда после Велесова дня — месяц Сечень перевалил за середину. Волот не любил это время — когда обманчивое ощущение Весны уже пришло, солнце набрало силу, но Зима все еще держит землю в крепком кулаке, и будет держать слишком долго, пока месяц Березозол не вступит в свои права.
Унылый и долгий закат освещал теплую горницу печальным светом — тоска по лету в конце зимы всегда мучила его сильней обычного. На этот же раз к ней примешалось какое-то другое, непонятное и неизведанное чувство — Волот неожиданно ощутил безвыходность и этой светлой горницы, и войны со всех сторон, и своего княжения… Нет, ему случалось и до этого сомневаться, не верить в собственные силы, бояться… На этот же раз страха он не испытывал — странная тяжесть осела в груди, тяжесть и немедленное желание от нее избавиться. Ему хотелось бежать прочь, бежать к закатному солнцу, со всех ног, словно там, за горизонтом, его кто-то ждал и мог от этой тяжести избавить. Волот никогда не боялся закрытых помещений, напротив, любил запирать двери и сидеть спиной к стене, а тут вдруг ему показалось, что чистые дубовые стены давят на него своей тяжестью, одно то, что он не может вытянуть руки, чтоб не коснуться низкого потолка, привело его в бешенство — неожиданное и не очень-то ему свойственное, особенно по пустякам.
Безвыходность — это слово показалось ему очень точным… И чем ниже опускалось солнце, тем сильней он хотел вырваться на волю, словно был чижом, запертым в клетку. Ему пришло в голову разбить стекла, чтоб впустить в горницу немного сырого зимнего — весеннего? — ветра, но он удержался, понимая, как это глупо и несдержанно.
Дядька принес ему ужин, когда солнце опустилось за лес, но его последние лучи еще проглядывали сквозь плотный строй деревьев — красное зарево растекалось на западе, и Волот посчитал это недобрым знамением, ведь смотрел он в сторону Новгорода.
— Ветрено завтра будет, — сказал дядька, — вон какой закат!
— Что ты в этом понимаешь? — вспылил Волот, — ты что, волхв? Что ты вечно берешься судить о том, что тебя не касается?
Дядька не обиделся, лишь пожал плечами:
— Как же не касается? Еще как касается. Кто от саней отказался и верхом поехал? А я не мальчик уже, мне весь день в седле не так легко, как некоторым… Да еще если и ветер поднимется.
— Не твое дело, как я поехал! — Волот разозлился еще сильней, едва не затопал ногами, искренне считая, что дядька нарочно старается его уязвить, — Не хочешь ехать верхом — бери сани, никто тебе не мешает! Я тебя не просил ехать верхом, и со мной ехать я тебя тоже не просил!
— Да ладно, — примирительно ответил дядька, — кто б тебя кормил в дороге, кто б одевал?
— А не надо меня кормить! Я не дитя, сам есть могу. Мне няньки без надобности!
— Так уж и без надобности? — усмехнулся дядька.
— Перестань! Немедленно замолчи! — Волот топнул ногой, — ты нарочно, нарочно, вы все нарочно!
У него внутри кипела необъяснимая, непонятная злость, он словно смотрел на себя со стороны и не понимал, что с ним происходит. Желание выбить стекло стало просто непереносимым… Ему не хватало воздуха! Ветра, весеннего ветра!
— Да ты не заболел ли, княжич? — озабоченно спросил дядька.
— Нет! Отстань от меня! Уйди прочь, немедленно, слышишь, убирайся прочь и забирай свой ужин с собой!
— Знаешь что? Пойдем-ка погуляем, а? Вечер тихий, а тут духота. Лошадок посмотрим в конюшне, хорошие лошадки, быстроногие.
Духота. Вот оно что! Может, Волот угорел? А может это из-за заколоченных и забитых паклей окон?
— Я и без тебя могу погулять, — огрызнулся он и велел принести сапоги.
К ночи от его тоски — безвыходности — не осталось и следа, он заснул легко, без обычных для него долгих размышлений перед сном. Он не вспомнил ни о литовцах, угрожающих Киеву, ни об османском султане, заключившими с ним союз, хотя терзался этим с тех пор, как получил известие о войне на юго-западе.
Ивор завяз под Казанью, вести от него сообщали о победах, но война все не кончалась, словно победы эти ничего не значили. Волот иногда сомневался, а правду ли ему пишет пожизненный тысяцкий. Или, говоря о своих победах, он умалчивает о поражениях? Впрочем, меньше всего Волот хотел возвращения Ивора в Новгород. Война под Казанью отнимала у Руси непозволительно много сил — кроме восьмитысячного новгородского войска с полуторатысячной боярской конницей, не менее пятнадцати тысяч воинов дали Ростов, Суздаль, Ярославль и Кострома, а Нижний Новгород, которому Казань угрожала всерьез, бросил на войну все свои силы — оттуда против татар вышли все, от мала до велика. Тридцатитысячное войско, присоединившись к псковичам и новгородскому ополчению в Пскове, могло бы отбить ландмаршала одним-двумя сражениями… А потом встать на защиту Ладоги и Копорья.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
