Горести в семье Маркса продолжались. Тяжело больная баронесса призвала летом 1856 года в Трир свою дочь. Женни поехала с девочками на родину и застала мать при смерти. После одиннадцатидневных страданий Каролины фон Вестфален не стало
Покуда Женни была в Трире, Карл вместе с немецким эмигрантом Вильгельмом Пипером, желая лучше познакомиться с Англией, отправился в портовый город Гуль. Он повидал в пути много английских и шотландских городов, расположенных вдоль великого северного пути — Грейт-Норс.
Замки шотландских лордов мелькали за оградами на пригорках, среди могучих дубов. Немногие встречные пограничные шотландские деревни были неприветливо серы, как шерсть овечьих стад на горах, как перевал, почти всегда тонущий в тумане. Вливаясь в города, великий северный путь обрастал ровными коттеджами, просыпающимися на рассвете и засыпающими в сумерки.
Эдинбург расположен на холмах и с моря кажется столицей феодального княжества. Уцелевшие сторожевые башни с бойницами в стенах кремля все еще являют мощь и неприступность. Город этот в равной мере жил средневековьем и современностью. XV век без ущерба уживался с XIX.
Безжалостен климат Шотландии. Всего 2–3 месяца пробивается сквозь плотные занавеси испарений лиловое солнце.
Карл часто перечитывал романы Вальтера Скотта, и сейчас ему казалось, что он раньше уже видел и хорошо знал природу, нравы и людей этого горного сумрачного края. Глядя на удивительный цвет волос местных жителей, позаимствовавших краски у пунцового северного солнца и золотого приморского песка, он вспомнил, что такие же волосы у маленькой дочери Лауры, унаследовавшей их оттенок от своей прабабушки шотландки Женни оф Питтароо.
Многое в Шотландии напоминало Карлу рассказы, слышанные в семье Вестфаленов, об их предках бунтарях Аргайлях и Кемпблах — героях многих книг Вальтера Скотта.
Карл остро тосковал по жене. Письма его к ней в Трир становились все более пылкими. Он писал ей 21 нюня 1856 года:
«Моя любимая!
Снова пишу тебе, потому что нахожусь в одиночестве и потому, что мне тяжело мысленно постоянно беседовать с тобой, в то время как ты ничего не знаешь об этом, не слышишь и не можешь мне ответить. Как ни плох твой портрет, он прекрасно служит мне, и теперь я понимаю, почему даже «мрачные мадонны», самые уродливые изображения богоматери, могли находить себе ревностных почитателей, и даже более многочисленных почитателей, чем хорошие изображения. Во всяком случае, ни одно из этих мрачных изображений мадонн так много не целовали, ни на одно не смотрели с таким благоговейным умилением, ни одному так не поклонялись, как этой твоей фотографии, которая хотя и не мрачная, но хмурая и вовсе не отображает твоего милого, очаровательного, «dolce»[8], словно созданного для поцелуев лица. Но я совершенствую то, что плохо запечатлели солнечные лучи, и нахожу, что глаза мои, как ни испорчены они светом ночной лампы и табачным дымом, все же способны рисовать образы не только во сне, но и наяву. Ты вся передо мной как живая, я ношу тебя на руках, покрываю тебя поцелуями с головы до ног, падаю перед тобой на колени и вздыхаю: «Я вас люблю, madame!»[9]. И действительно, я люблю тебя сильнее, чем любил когда-то венецианский мавр…
Временная разлука полезна, ибо постоянное общение порождает видимость однообразия, при котором стираются различия между вещами. Даже башни кажутся вблизи не такими уж высокими, между тем как мелочи повседневной жизни, когда с ними близко сталкиваешься, непомерно вырастают. Так и со страстями… Так и моя любовь. Стоит только пространству разделить нас, и я тут же убеждаюсь, что время послужило моей любви лишь для того, для чего солнце и дождь служат растению — для роста. Моя любовь к тебе, стоит тебе оказаться вдали от меня, предстает такой, какова она на самом деле — в виде великана; в ней сосредоточиваются вся моя духовная энергия и вся сила моих чувств. Я вновь ощущаю себя человеком в полном смысле слова, ибо испытываю огромную страсть.
…Ты улыбнешься, моя милая, и спросишь, почему это я вдруг впал в риторику? Но если бы я мог прижать твое нежное, чистое сердце к своему, я молчал бы и не проронил бы ни слова. Лишенный возможности целовать тебя устами, я вынужден прибегать к словам, чтобы с их помощью передать тебе свои поцелуи. В самом деле, я мог бы даже сочинять стихи и перерифмовывать «Libri Tristium» Овидия в немецкие «Книги скорби». Овидий был удален только от императора Августа. Я же удален от тебя, а этого Овидию не дано было понять.
Бесспорно, на свете много женщин, и некоторые из них прекрасны. Но где мне найти еще лицо, каждая черта, даже каждая морщинка которого пробуждали бы во мне самые сильные и прекрасные воспоминания моей жизни? Даже мои бесконечные страдания, мою невозместимую утрату[10] читаю я на твоем милом лице, и я преодолеваю это страдание, когда осыпаю поцелуями твое Дорогое лицо. «Погребенный в ее объятиях, воскрешенный ее поцелуями» — именно, в твоих объятиях и твоими поцелуями. И не нужны мне ни брахманы, ни Пифагор с их учением о перевоплощении душ, ни христианство с его учением о воскресении…»
Карл Маркс. Фридрих Энгельс (фото 60-х годов XIX века).
Карл возвратился в Лондон отдохнувшим. Вскоре, закончив свои дела в Трире и получив небольшое наследство, приехала домой также и Женни.
Летом того же года, после четырех с половиной лет тюремного заключения, в Англии очутился портной Фридрих Лесснер, один из обвиняемых по Кёльнскому процессу коммунистов. В тюрьме, как и на протяжении всей своей жизни, девизом коммуниста Лесснера было: мужество, выдержка и надежда. Он называл их своими верными спутниками.
В Лондоне Лесснер отыскал Фрейлиграта, служившего в одной из контор столицы. В беспорядочной шумной квартирке, где жили поэт, его жена и пятеро резвых детей, Лесснер встретил Вильгельма Либкнехта и с ним отправился на Дин-стрит, 28.
Ему обрадовались там, как долгожданному, родному человеку. Карл очень заботился о своих соратниках. Он тотчас же принялся помогать Лесснеру в поисках жилья и работы и успокоился только тогда, когда все это было устроено.
В первое же воскресенье портной был приглашен провести день вместе с семьей Маркса за городом.
Был жаркий день, и участники прогулки решили отправиться на холмистые луга между Хемстедом и Хай Гейтом. Ленхен достала свою вместительную корзину. В ней лежали жареная телятина, пирог с саговой начинкой, фрукты, сахар и чай в кульках. Эту корзину хорошо знали все домочадцы и друзья Маркса. Ленхен привезла ее некогда из Трира. Соломенная корзина сопровождала Женни и детей во всех их поездках и семейных прогулках.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
