Онъ сосредоточенно ревизовалъ, разспрашивалъ, требовалъ объясненія того, что ему было непонятно. Я видѣлъ улыбку удовольствія на его замѣчательно умномъ лицѣ, но этого удовольствія онъ ничѣмъ болѣе существеннымъ не выражалъ.
Окопчивъ ревизію, онъ ушелъ, не сказавши ни слова.
Я волновался цѣлый день. Тысячи предположеній, надеждъ и сомнѣній толпились въ моей головѣ. Воображеніе поднимало меня на какой-то пьедесталъ богатства… Я увлекался и строилъ воздушные замки, которые вмигъ лопались какъ мыльные пузыри и, съ быстротою мысли, воздвигались вновь.
Я въ тотъ день былъ въ такомъ напряженномъ состояніи, что совершенно лишился аппетита.
— Что съ тобою? Почему ты не обѣдаешь? спросила жена своимъ брюзгливо-повелительнымъ голосомъ, когда я отказался отъ обѣда.
— Не чувствую голода.
— Это что за новости еще? Перехватилъ, конечно, гдѣ нибудь, у милыхъ друзей, и брезгаешь своимъ обѣдомъ. Тутъ голодаешь цѣлый день и ждешь голубчика, а онъ по гостямъ расхаживаетъ.
— Оставь, прошу тебя. Я въ гостяхъ не былъ и росинки во рту не имѣлъ. Я въ тревожномъ состояніи послѣ ревизіи… Потерялъ аппетитъ.
— А что? скверно кончилось?
— Напротивъ, хорошо. Я жду перемѣны къ лучшему: прибавки жалованья, награды, или повышенія.
— Справишь мнѣ лисью шубу, когда дадутъ награду? справишь, Сруликъ, а? льстиво спросила жена.
— Лисью шубу! Рубахъ не имѣетъ, стула порядочнаго въ домѣ нѣтъ, а она о лисьихъ шубахъ хлопочетъ, упрекнулъ я жену.
— Рубашку я никому не показываю: не осудятъ, а шубу…
Продолженію разговора помѣшали. Меня потребовали къ сыну.
Сынъ въ шелковомъ халатѣ, въ бархатной фескѣ, утопалъ въ мягкомъ креслѣ. На мой поклонъ едва отвѣтилъ, сѣсть меня не пригласилъ. Онъ въ упоръ посмотрѣлъ мнѣ въ глаза. Я сконфузился.
— Ну-съ, что скажете? сынъ никому почти не говорилъ «ты», — это была рѣдкая черта вѣжливости между откупщиками тогдашняго времени.
— Вы изволили меня требовать, робко отвѣтилъ я, конфузясь еще больше.
— Ахъ, да, я и забылъ… Я хотѣлъ вамъ сказать, что я доволенъ вами.
Я поклонился въ знакъ благодарности.
— Я васъ перевожу въ мою главную контору, въ… произнесъ онъ безапелляціонно.
Я молчалъ.
— Что? вы недовольны?
— Я право не знаю… Это зависитъ…
— И такъ, приготовьтесь сдать дѣла, прервалъ онъ повелительно, и отпустилъ меня.
Съ скрежетомъ зубовнымъ приплелся я домой, чувствуя всю унизительность обращенія со много.
— Ну, что моя лисъя шуба? милостиво спросила жена, выбѣжавъ на встрѣчу.
— Пока, шуба твоя еще покоится на живыхъ лисицахъ, отвѣтилъ я рѣзко, и въ продолженіи вечера не сказалъ больше ни слова.
Меня переведя въ… почти не спросись моего согласія и не установивъ прочныхъ условій. Сынъ далъ мнѣ звучный титулъ «главнаго», но за то возложилъ на мои плечи каторжный трудъ.
Въ прахъ разлетѣлись мои надежды. Въ первый же день моего пріѣзда на мѣсто новаго назначенія, я почувствовалъ болѣе, чѣмъ когда либо, унизительность моего положенія. Цѣлые часы простоялъ я въ передней откупщичьяго уполномоченнаго Дорненцверга, пока доложили, пока меня приняли. Со мною обращались не какъ съ человѣкомъ, въ познаніяхъ и трудахъ котораго нуждаются, а какъ съ нищимъ, котораго собираются одарить, какъ съ вольношатающимся лакеемъ, котораго можно поднять на любой улицѣ.
— Вы, новый бухгалтеръ? спросилъ Дорненцвергъ, нагло измѣривъ меня глазами съ головы до ногъ.
— Да.
— Вы увлекаетесь какими-то новыми методами, слышалъ я?
— Метода не новая; я ее примѣняю только…
— Я никакихъ нововведеній не допускаю. Я самъ счетную часть понимаю и, безъ сомнѣнія, не меньше вашего. Вы будете придерживаться моей методы, а не вашей.
— Я не знаю…
— Такъ знайте же. Идите въ контору и примите дѣла.
Я заѣхалъ за тысячи верстъ, въ карманѣ было всего нѣсколько монетъ, могъ ли я не повиноваться?
Главная контора помѣщалась въ какомъ-то смрадномъ, нижнемъ сводчатомъ этажѣ, похожемъ скорѣе на тюрьму, чѣмъ на человѣческое жилье. Контора эта, особенно когда бушевалъ въ ней свирѣпый Дорненцвергъ (а это случалось нѣсколько разъ въ день), напоминала собою царство Плутона, въ которомъ, угрюмыя, блѣдныя, истощенныя лица служащихъ, сидѣвшихъ согнувшись въ три погибели, съ перьями въ рукахъ, не выражали ничего, кромѣ апатіи и загнанности. Эти несчастные обитатели подземнаго царства, были скорѣе похожи на застывшія тѣни грѣшниковъ, чѣмъ на живыя существа.
При появленіи свѣжаго человѣка, нѣкоторыя изъ тѣней какъ бы оживились, вяло поднялись съ мѣстъ и обступили меня. Я имъ отрекомендовался.
— Господа, укажите мнѣ бухгалтера, попросилъ я.
— Какого? у насъ тутъ цѣлыхъ три. Мнѣ указали бухгалтеровъ.
— Мнѣ приказано принять счетныя дѣла, сказалъ я.
— Ради Бога, принимайте эту мерзость, хоть сію минуту, сказалъ одинъ изъ бухгалтеровъ съ просіявшимъ лицомъ.
— Господа, прошу васъ не смотрѣть на меня, какъ на человѣка, сознательно лишающаго кого нибудь куска хлѣба. Я вѣдь не зналъ, что мнѣ придется кого нибудь смѣстить. Я полагалъ найдти вакантное мѣсто…
— Да вы не безпокойтесь, отвѣтили мнѣ искренно. — Мы смотримъ на васъ, какъ на нашего спасителя.
Я недоумѣло посмотрѣлъ на отвѣтившаго.
— Да, здѣсь не служба, а адъ; тутъ людей тиранятъ и пытаютъ.
— У насъ управляющій не человѣкъ, а палачъ.
Меня приняли радушно, съ тѣмъ натуральнымъ сочувствіемъ, съ которымъ обжившіеся въ неволѣ арестанты встрѣчаютъ новичка.
Не знаю почему, но я въ своихъ новыхъ сослуживцахъ возбудилъ сразу довѣріе и откровенность. Меня на первыхъ же порахъ познакомили съ законами подземнаго царства и съ характеромъ откупщичьяго фактотума Дорненцверга. Я наслышался такихъ ужасовъ, какіе мнѣ никогда и не воображались. Увлекшись бесѣдою, я безсознательно досталъ папиросу изъ кармана и попросилъ огня. Меня схватили за руку и испуганно спросили:
— Что вы дѣлаете?
— Курить хочу.
Мнѣ указали на объявленіе, приклеенное къ стѣнѣ, на видномъ мѣстѣ. Объявленіе это вершковыми буквами гласило «куреніе, книгочтеніе и разговоры строго воспрещаются».
Наступали сумерки. На дворѣ стояла сѣрая осень. Въ подземельѣ было холодно, сыро и мрачно какъ въ могилѣ. Я пригласилъ новыхъ знакомыхъ въ чайную, отогрѣться чаемъ. Только два, три смѣльчака послѣдовали за мною.
Едва успѣли мы пропустить въ горло нѣсколько глотковъ горячаго чая, какъ вбѣжалъ запыхавшійся нижній откупной чинъ.
— Вы Бога не боитесь. Какъ смѣли вы оставить контору не въ урочный часъ? Бѣгите скорѣе, Дорненцвергъ такое творитъ, что Боже упаси.
Мои сослуживцы стремглавъ бросились вонъ. Я удержалъ на минуту посланца.
— Что тамъ такое дѣлается?
— Нашъ извергъ способенъ выгнать ихъ со службы за несвоевременную отлучку.
— Когда же у васъ можно отлучаться?
— Когда Дорненцвергъ позволитъ. Мы не смѣемъ уходить изъ конторы, пока онъ не пришлетъ сказать, что можно идти. Иногда онъ забудетъ и мы просиживаемъ далеко заполночь. Рѣшаемся же уйдти только тогда, когда онъ уже давно спитъ.
— Неужели вы въ такой постоянной неволѣ?
— Именно въ неволѣ. Бываетъ иногда и посвободнѣе, улыбнулся мой болтливый
