эта хитрая механика остановилась, да и шмыгнул под одну из лопастей. Толкнул вперед стекло, а сам стою, а меня вдруг как что-то огреет по затылку, ажио шляпа слетела. Я нагнулся было подбирать, а меня как что-то шарахнет. Нет, вижу, плохо дело, надо толкаться вперед, да не останавливаться. И пошло, и пошло; я уже бегу бегом, все кружится, вертится, а как позамедлю шаг, так сзади что-то и прет в спину. Напугался я до смерти, не своим голосом кричать стал.
Наконец, кто-то изнутри остановил чертову мышеловку да чуть ли не за руку втащил меня в магазин и спрашивает:
— Чего это вы кричите, мусью?
А я со страху и обиды чуть в ухо ему не заехал и говорю:
— Что это у вас тут в Москве, везде этак покупателя ловят? Этаких капканов настроили, прости господи!
А человек отвечает:
— Это вовсе не капкан, а двери, и устроены они так, чтобы и в помещение не дуло, да и человека при них держать не надобно.
Не стал я с ним спориться, а, отдышавшись, принялся за покупки.
— А где у вас здесь отделение по серебряной части?
— Пожалуйте, господин, в третий этаж, — отвечают.
Подошел я было к лестнице, а тут выскакивает мальчонка, распахивает какую-то дверцу.
— Пожалуйте, — говорит.
— Чего тебе от меня надобно, — спрашиваю.
— А я вас вмиг на третий этаж доставлю.
Посмотрел я на него: такой дохленький, щупленький.
— Что ты, братец, никак с ума спятил? Во мне больше пяти пудов весу.
— Ничего не значит, — говорит, — пожалуйте, — и указывает на какую-то будку.
Перешагнул я через порог, мальчишка за мною; затем запер дверь, нажал какую-то пуговицу и… господи твоя воля! Началось сущее вознесение, мчимся по какому-то колодцу кверху, промелькнул этаж, в нем люди, мы дальше, наконец, остановились.
Вышел я на волю, а сердце так и стучит. Оглянулся, а мальчишка с аппаратом сквозь землю уходит. Ну и диковинка! На что «Лоскутная» перворазрядная гостиница, а эдакой хиромантией не обзавелась.
Выбрал я увесистые ложки, а насчет вензелей, говорят, приходите через три дня — готовы будут. Как, думаю, назад на воздух выбраться, неужто опять через проклятую вертушку. Однако дело обошлось, на хитрость пустился: попросил мальчика: «Вынеси, — мол, — голубчик, мои покупки на извозчика», да шмыг с ним в одно гнездо двери и вплотную за ним выскочил.
Приезжаю в «Лоскутную». Думаю: подзакушу, да и айда к невесте.
Не успел я отдохнуть, как стук в дверь и входит Александр Иванович с каким-то расстроенным лицом.
— Что невесело глядите? — спрашиваю.
— Какое тут веселье? — отвечает. — Эдакая беда стряслась.
— А что такое? — испугался я.
— Да как же, сегодня на заре поссорившиеся князь и граф выехали за Бутырскую заставу со свидетелями и доктором. Отмерили им на полянке десять шагов друг от друга, дали по пистолету в руки, подали сигнал, и оба враз пальнули и оба же упали. Подбежал доктор и, представьте, оба убиты. У князя прострелено сердце, а у графа печенка. Повезли убитых к родным, те, конечно, в горе, сейчас же дали телеграмму в Питер, и последовало государево распоряжение: «Наложить сорокавосьмичасовой придворный траур — двадцать четыре часа за одного покойника и двадцать четыре за другого».
— Вот так штука, — говорю, — жили, веселились люди, и нет их больше. Царство им небесное. А невесту свою все навестить нужно.
— Что вы, что вы, — замахал на меня руками Александр Иванович, — да разве это возможно сейчас?
— А почему бы нет? — спрашиваю.
— Я же говорю вам, что наложен придворный траур, и пока не истечет срок, графиня не только никого не может видеть, а обязана сидеть взаперти, шторы на окнах у нее спущены, на зеркалах кисея, а сама она сидит, грустит да постное кушает. Если вы вздумаете к ней сейчас поехать, то глубоко оскорбите всех ваших будущих родственников, а то, того и гляди, дядюшка вернут вам деньги и слово, то есть не видать вам тогда графини как своих ушей. Впрочем, делайте как хотите, я вас предупредил, а там как знаете. Я отправлюсь сейчас к себе, запираюсь в номере и не увижусь с вами до послезавтра, то есть до конца траура.
И он ушел.
«Что же мне теперича делать? — подумал я. — Экая, в самом деле, оказия. Неужто тоже запереться в номере на сорок восемь часов?»
А, пожалуй, следовает. Хошь я и не граф, а все-таки, можно сказать, почти что графского происхождения.
Подумав еще маленько, я спустил шторку в окне, завесил простыней на шкафу зеркало и, усевшись в кресле, вздремнул. Скучища страшная была за весь день. Вечерком съел холодной осетринки, маринованных грибков, киселя, вспомнил покойничков, выпил стаканчиков пять чаю, да и на боковую.
27 июня.
Продрал глаза и испугался. В комнате тьма египетская. Уж не ослеп ли? Но затем припомнил траур! И шторка на окне наглухо завешана. Зажег электричество. Весь день не одевался: ни к чему — все равно в трауре, даже рожи не вымыл. Для занятия перечитывал свой дневник. Бойко, можно сказать, написано: со вкусом и с выражением.
Опасаюсь, что описание времяпрепровождения в каюте с Вяльцевой больно по-похабному вышло, ну да наплевать — правда для писателя прежде всего! Днем поел блинчиков с икоркой, опять же кисель (упокой душу родственничков!).
Тощища смертная!
Завтра увижу Вандочку, поди, похвалит за этикетность.
28 июня.
Караул!.. Ограбили!.. Ах, они, чтоб им… Вот уж опростоволосился.
И князья, и графья, и сам Александр Иванович — все оказались жуликами первосортными. А я-то, дурак, десять тысяч отвалил, ложки заказал, вот тебе и Веди-Слово, вот тебе и графская корона!
Ровно в двенадцать подкатываю по Скатертному переулку к двенадцатому номеру дома, бегу через двор в подъездок, звоню во втором этаже к графине.
Звоню раз, звоню другой — не открывают. Стал стучаться громче, громче — никого. А тут на площадку открывается дверь насупротив, высовывается бабья голова:
— Вам кого, господин, надобно?
— Как кого? — говорю. — Невесту,
