срубы староверов:
Задебренные лесом кручи:
Когда-то там, на высоте,
Рубили деды сруб горючий
И пели о своем Христе.
Теперь там непробудная тишина болот, но прошлое не умирает:
И капли ржавые, лесные,
Родясь в глуши и темноте,
Несут испуганной России
Весть о сжигающем Христе.
Но не только «сжигающего Христа» знает русский народ; Христос светлый и благостный живет в ликах схимников, отшельников, святителей, окруженных народной любовью. Об осиянной тишине монастыря говорит Блок в стихотворении, посвященном матери:
Ветер стих, и слава заревая
Облекла вон те пруды.
Вон и схимник. Книгу закрывая,
Он смиренно ждет звезды.
Поэт, упрямо повторявший, что он не знает Христа, сердцем влечется к нему. В страшном 1914 году он вздыхает об иноческой жизни:
Славой золотеет заревою
Монастырский крест издалека.
Не свернуть ли к вечному покою?
Да и что за жизнь без клобука?..
Единственный раз вырывается у него этот вздох и каким светом озаряет он всю его жизнь! Накануне Русско-турецкой войны 1854 года славянофил Хомяков, мечтавший о водружении креста на константинопольской Святой Софии, призывал свою родину к покаянию. В гневных, обличительных стихах перечислял он ее грехи и пороки. В начале мировой войны 1914–1918 годов Блок, веря в Вифлеемскую звезду над Россией, бросает ей огненное обвинение. По силе негодования, боли, страстности оно превосходит хомяковское обличение. Стихи эти выжжены в каждой русской душе:
Грешить бесстыдно, непробудно,
Счет потерять ночам и дням,
И, с головой от хмеля трудной,
Пройти сторонкой в Божий храм.
Три раза преклониться долу,
Семь – осенить себя крестом,
Тайком к заплеванному полу
Горячим прикоснуться лбом.
Воротясь домой, обмерить ближнего на грош, пить чай под иконой, переслюнить купоны и завалиться на пуховые перины, – вот звериный лик темной Руси… И неожиданный конец:
Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.
Это – та любовь, которая не ведает зла, всё прощает, всему радуется; это – любовь, которой учил Христос.
Эпилогом к стихам «Родина» служит лирическое стихотворение «Последнее напутствие». Быть может, оно вдохновлено прелестной элегией Тургенева, которая кончается стихами:
Милый друг, когда я буду
Умирать, вот мой приказ…
………………………………………
Перейду я в мир иной,
Убаюкан легким звоном
Легкой музыки земной.
У Блока сходная строфа:
Чтобы звуки, чуть тревожа
Легкой музыкой земли,
Прозвучали, потомили
Над последним миром ложа
И в иное увлекли…
Умирающего поэта посещают предсмертные видения: вот является она – «легкий образ рая» – и трогает его сердце «нежной скрипкой»; вот проплывают мимо люди, здания, города; коварство, слава, золото, лесть и безысходная, величавая, бесконечная человеческая глупость. «Что ж, конец?» – спрашивает умирающий.
Нет… еще леса, поляны,
И проселки, и шоссе,
Наша русская дорога,
Наши русские туманы,
Наши шелесты в овсе…
А когда пройдет всё мимо,
Чем тревожила земля,
Та, кого любил ты много,
Поведет рукой любимой
В Елисейские поля.
Это уже не голос, а бесплотное дуновение; слова просвечивают неземным светом, взлетают тихим взмахом крыльев. Вечная Подруга и Родина – «те, кого любил он много», две женственные тени склоняются над его ложем. Русские проселки и русские дороги ведут освобожденную душу в Елисейские поля смерти.
Последний, небольшой отдел третьего тома назван «О чем поет ветер». В него выделено шесть стихотворений, написанных в октябре 1913 года. Если бы автору в этом году не было всего тридцати трех лет, мы назвали бы этот цикл «Senilia», так по-старчески успокоены и умудрены эти стихи. Всё – в прошлом. Всё миновало. Жизнь прошумела.
Мы забыты, одни на земле,
Посидим же тихонько в тепле.
Поэт и его подруга «в теплом углу» коротают безрадостные дни:
За окном, как тогда, огоньки.
Милый друг, мы с тобой старики.
Ничего не ждать, не роптать; не грустить о том, что прошло, – безотрадная мудрость старости. А ветер поет и ходит возле дома… И глухой голос говорит:
Возврата нет
Страстям и думам…
Смотри, смотри:
С полночным шумом
Идет к нам ветер от зари…
Последний свет
Померк. Умри.
Померк последний свет зари.
Короткими ударами бьется усталое сердце (двустопные ямбы). К концу биение ускоряется (четырехстопный ямб: «Померк последний свет зари») и сердце останавливается. Но ни теплый угол, ни стены, ни книги не защитят от тревоги: за окном «голоса поют, взывает вьюга, стерегут чьи-то очи»:
За твоими тихими плечами
Слышу трепет крыл…
Бьёт в меня светящими очами
Ангел бури – Азраил!
Самое совершенное в этом цикле стихотворение «Из ничего фонтаном синим». Внезапный блеск взвившейся в небо ракеты, радуга сверкающих цветов не описана, а показана в магических словах и звуках:
Из ничего – фонтаном синим
Вдруг брызнул свет.
Мы головы наверх закинем —
Его уж нет.
Рассыпался над горной далью
Златым пучком,
А здесь – опять – другой, спиралью,
Шаром, волчком.
Зеленый, желтый, синий, красный —
Вся ночь в лучах…
И, всполошив ее напрасно,
Зачах.
Правильное чередование четырех- и двустопных ямбов обрывается ударом последней строки (одностопный ямб – «зачах»). Всем стихотворением подготовлен этот эффектный финал. Последнее стихотворение начинается строками:
Было то в темных Карпатах,
Было в Богемии дальней…
Сказка обрывается… это ветер напел ему «отрывок случайный – из жизни другой»… И, обращаясь к старому другу, он призывает его к тому, что романтик Жуковский называл словом «резигнация»:
Жди, старый друг, терпи, терпи,
Терпеть недолго, крепче спи,
Всё равно всё пройдет,
Всё равно, ведь никто не поймет,
Ни тебя не поймет, ни меня,
