сбился набок. Прицел перекочевал еще ниже, Саша прикусил губу:
– Мерзавец Рабе держит ее за руку… – лицо немца покрывала белая пыль дороги, – как он смеет, скотина… – Маша была выше товарища Генриха:
– Никакой он не товарищ… – Саша почувствовал во рту соленый привкус крови, – он шпион, его ждет закрытый трибунал и расстрел. Я влеплю пулю ему в затылок… – они не разнимали рук, девушка улыбалась:
– Он вообще смеется, – Саша ничего не мог с собой сделать, – нельзя, не смей, его надо брать живым… – сухо щелкнул затвор винтовки. Над толпой пронесся отчаянный крик:
– Товарищи, мы в ловушке! На крышах сидят снайперы! Вперед, товарищи, бей коммунистов… – темная масса людей, роняя знамена и портреты, ринулась к наглухо закрытым дверям горкома.
Генриху в глаза ударило яркое солнце, юноша попытался пошевелиться. Девичий голос успокаивающе сказал:
– Тихо, тихо, кузен. Все хорошо, пуля вас не задела… – услышав выстрел, Маша успела оттолкнуть Генриха к краю колонны:
– Но все равно нас чуть не смяли в давке… – за первым выстрелом последовали и другие, – хорошо, что я его сюда затащила…
Двери горкома партии снесли с петель. В вестибюле валялся сорванный со стены, блестящий золотом герб страны. На колосьях виднелись отпечатки запыленных ботинок. Большое зеркало раскололи, осколки едва держались в дубовой раме. Пахло порохом и гарью. Над площадью порхали клочки разорванных документов.
Маша вздрогнула от резкого звука:
– Пишущую машинку из окна выкинули, – Генрих поморгал темными ресницами, – где дядя, кузина… – Маша растерянно отозвалась:
– Не знаю. Он побежал наверх вместе со всеми… – в вестибюле было пусто. Генрих прислушался:
– Ребята где-то достали громкоговоритель… – площадь чернела людьми. С балкона доносился пьяный голос:
– Хватит власти коммунистов и КГБ! Эти… – выступающий выматерился, – забаррикадировались на последнем этаже здания, но мы их выкурим и повесим на собственных кишках. Мы пойдем на Ростов, на Москву… – толпа завыла, женщина завизжала:
– Бей милицию! Товарищи, надо освободить вчерашних арестованных из застенков… – Генрих вздохнул:
– Левченко, из стройуправления. Она вроде гуляла с Сотниковым, хоть он и женат… – Маша покраснела, – поэтому она так надрывается… – Генрих не сомневался, что никаких задержанных в отделении милиции нет:
– Всех арестованных ночью вывезли из города. И вообще надо прекратить неразбериху. Где комитет стачки? Надо остановить мародерство, отобрать у людей водку… – толпа на улице что-то неразборчиво закричала. На балконе раздался голос:
– Смотрите, что они жрут! Свиньи трескают колбасу и сыр, у них от жира лопается брюхо, а нас держат на гнилой картошке… – человек зарыдал:
– Не надо, пожалуйста, не надо… – Маша осторожно выглянула из дверей:
– Они избили кого-то из коммунистов, – поняла девушка, – держат его на коленях…
Рядом стояло ведро с отбросами. Перегнувшись через перила балкона, мужичок потряс крышкой:
– Видите, что написано? Корм для свиней! Коммунисты считают нас свиньями, теперь пусть сами жрут свои объедки… – избитому человеку силой раскрыли рот, мужичок запихнул туда горсть картофельных очистков:
– Жри, скотина, – визжали женщины, – своих детей кормишь икрой, а наши плачут от голода! Бросайте его вниз, мы его разорвем на куски… – толпа скандировала:
– Мяса! Масла! Смерть коммунистам… – вернувшись в вестибюль, Маша присела рядом с Генрихом:
– Главное, чтобы никого не тронули, – тихо сказала девушка, – хотя они… – Маша кивнула наверх, – первыми открыли огонь…
Генрих отвел глаза от сверкающих бриллиантов на ее кольце. Змейка качалась на стройной шее девушки. Маша показала ему драгоценность во время шествия:
– От папы моего, – девушка улыбнулась, – расскажите, как папа, кузен… – Генрих развел руками:
– Я давно не был дома, но, когда я еще получал весточки от мамы, все было в порядке… – он задумался, – Максим, наш с вами младший брат… – Маша невольно хихикнула, – наверное, этим летом заканчивает школу и пойдет в университет. Он весь в Волка, не любит терять времени… – Генрих тоже не намеревался рассусоливать, как любил говорить отчим:
– Когда мы выберемся отсюда, я сделаю ей предложение, – решил юноша, – она православная… – Маша рассказала ему о гибели туристической группы на Урале и о жизни в скиту, – она православная, я протестант, но это ничего не значит. Мы любим друг друга… – он все видел в глазах девушки, – и всегда будем любить… – сверху донеслись выстрелы. Маша испуганно встрепенулась:
– Надеюсь, они никого не убьют, – девушка сглотнула, – иначе, иначе… – Генрих покачал еще гудящей головой:
– Сейчас их не остановить… – он подумал о своих мечтах:
– Восстание захватит Ростов, Донбасс… Дядя Джон прав, а я дурак. Все закончится кровью, то есть заканчивается на наших глазах…
По лестнице затопотали, в вестибюль ссыпался десяток ребят со сбившимися белыми повязками. Володя Шуваев покачивался:
– Пошли в отделение милиции, вешать ментов… – он держал кувалду, – а кого мы не повесим, тому разобьем башку и выпустим мозги на асфальт… – мимоходом грохнув кувалдой по остаткам зеркала, он бросил через плечо:
– Хватит, пришел конец их власти… – ребята выскочили наружу. Генрих вздохнул:
– Ладно, надо уходить отсюда, но где дядя Джон… – он не выпускал руки Марии. Девушка смутилась:
– Знаете, кузен, мы в первый раз увиделись на том месте, где до войны встретились папа и тетя Марта… – он кивнул:
– На «Охотном ряду». Его правда, сейчас переименовали, но все равно это Охотный Ряд… – она сидела так близко, что ее светлые волосы щекотали разгоряченную щеку Генриха:
– Я тогда загадала, – тихо сказала Маша, – загадала, что если мы с вами встретимся еще раз, то…
У него была крепкая, надежная ладонь:
– Что, кузина Мария… – в серо-зеленых глазах заиграла смешинка, – что тогда должно было случиться… – Маша отвернулась:
– Все должно было быть хорошо, но видите, – она обвела рукой вестибюль, – видите, все не совсем… – Генрих еще никогда никого не целовал:
– И не надо было, – понял он, неловко прижавшись губами к ее щеке, – кроме нее, мне никого, никогда будет не надо… – он услышал стук ее сердца. Толпа на площади жадно закричала:
– Бей коммунистов, давайте его сюда, мы его в землю втопчем… – от ее мягких губ пахло медом:
– Все совсем, – уверенно шепнул Генрих, – совсем, как надо. Маша, милая, я люблю тебя, я так тебя люблю… – она отозвалась:
– Я тебя тоже… Я с осени все время о тебе думала, милый.
Рядом закашлялись, Маша смущенно пробормотала:
– Дядя, извините, пожалуйста… – Генрих поднялся, увлекая ее за собой:
– Дядя Джон, – заявил юноша, – мы с Марией обручились, прямо сейчас… – герцог держал обрез:
– Это я понял, – хмуро сказал он, – у меня глаз один, но зоркий. Дорогие жених и невеста, – он обернулся, – прямо сейчас, как ты выражаешься, нам надо уходить отсюда… – Джон посмотрел на часы, – через пять минут на площади появится местный генерал Олешко с солдатами внутренних войск. Это вам не танкисты, не ждите от них снисхождения… – Маша робко спросила:
– В кого стреляли наверху, дядя… – герцог буркнул:
– В тех самых снайперов, обеспечивавших эвакуацию партийцев… – десять человек восставших, пробившихся на последний этаж здания, не могли задержать почти сотню работников Комитета:
– Секретари ЦК сбежали, – хмыкнул Джон, – если бы они попались в руки толпе, их бы вздернули на фонарных столбах, как в Будапеште… – Генрих потер закопченное лицо рукавом спецовки:
– Откуда вы узнали о войсках, дядя… – герцог спрятал оружие:
– По рации услышал. Я, милые мои, стрелял в Паука, вашего кузена. Не знаю, ранил ли я его или убил, но нам надо как можно быстрее покинуть город. Возвращаться в слободу времени нет, –
