— Разве я это говорил? — удивился коннетабль.
— Нет, не говорили, но писали.
— Вот черт! — смеясь, воскликнул коннетабль. — Придется вас посвятить в это дело. Будем играть в открытую. Да, герцог Савойский возвращает мне мои двести тысяч экю, но, поскольку мой племянник-адмирал слишком горд, чтобы на такое согласиться, я ему ни слова об этом не скажу.
— Прекрасно! Значит, от отсчитает вам свои сто тысяч, полагая, что вы должны их заплатить герцогу Эммануилу Филиберту?
— Совершенно верно.
— И значит, — продолжала Диана, — король тоже отсчитывает вам двести тысяч экю, полагая, что вы должны их заплатить герцогу Эмманнуилу Филиберту?
— И это верно.
— Значит, это составит в сумме триста тысяч экю, из которых вы никому ничего не должны?
— Все так! И я их получу благодаря прекрасной герцогине де Валантинуа… Но, поскольку всякий труд должен быть вознагражден, вот что мы с этими деньгами сделаем…
— Прежде всего, — подхватила герцогиня, — двести тысяч мы потратим, чтобы вознаградить дорогого коннетабля за издержки кампании и тяготы и лишения полутора лет плена.
— Вы находите, что это слишком много?
— Наш дорогой коннетабль — лев, и будет справедливо, если он возьмет себе львиную долю. А остальные сто тысяч?
— Вот как мы их разделим: половина, то есть пятьдесят тысяч — нашей дорогой герцогине на мелкие украшения и булавки, а еще пятьдесят тысяч — в приданое нашим бедным детям, которым придется влачить жалкое существование, если король не прибавит что-нибудь к тому, что несчастный отец выделяет сыну, выжав из себя все соки.
— Конечно, у нашей дочери Дианы есть уже вдовья доля, как у герцогини де Кастро, и она равна ста тысячам экю… Но вы же понимаете, дорогой коннетабль: если король в щедрости своей решит, что для жены одного из Монморанси и дочери короля этого мало, и развяжет кошелек, я не стану его завязывать.
Коннетабль посмотрел на герцогиню с некоторым восхищением.
— А король все еще носит волшебное кольцо, которое вы ему надели на палец? — спросил он.
— Носит, — с улыбкой ответила герцогиня. — А так как мне кажется, что я слышу шаги его величества, вы сейчас сможете, я думаю, убедиться в этом сами.
— Ах вот как! — воскликнул коннетабль. — Король по-прежнему приходит коридором и у него по-прежнему есть ключ от этой двери?
Действительно, у короля был ключ от потайной двери в покои Дианы, так же как у кардинала был ключ от потайной двери в покои Екатерины.
В Лувре было много таких дверей, и от каждой был ключ, и иногда даже не один, а два.
— Прекрасно, — сказала герцогиня, глядя на своего старого поклонника с насмешливым выражением лица, которое трудно описать, — не станете же вы теперь ревновать меня к королю?
— А может быть, и следовало бы, — проворчал старый вояка.
— Ах, берегитесь, — сказала герцогиня, не удержавшись от намека на вошедшую в пословицу скупость Монморанси, — ревность здесь принесет сто процентов убытка, а вы не привыкли так вкладывать…
Она чуть не сказала «свою любовь», но в последний момент удержалась.
— Вкладывать что? — спросил коннетабль.
— Свои деньги, — ответила герцогиня. В эту минуту вошел король.
— О государь, — воскликнула, бросаясь ему навстречу, Диана, — входите же, я как раз собиралась за вами послать!.. Вот и вернулся к нам наш дорогой коннетабль, и он по-прежнему молод и отважен, как бог Марс.
— Да, и первый его визит — к богине Венере, — сказал король, пользуясь языком мифологии, как было принято в то время. — Он прав, и я не скажу: «По месту и честь», а скажу: «По красоте и величие». Вашу руку, дорогой коннетабль.
— Черт возьми, государь, — нахмурясь, ворчливо сказал Монморанси, — уж не знаю, должен ли я подавать вам руку.
— А это еще почему? — смеясь, спросил король.
— Потому что, — ответил коннетабль, хмурясь еще больше, — мне кажется, будто вы меня забыли.
— Я?! Я забыл вас, дорогой коннетабль? — воскликнул король, начиная защищаться, хотя имел все основания нападать.
— Правда, господин де Гиз вам все уши протрубил, — сказал коннетабль.
— Черт возьми! — сказал король, не удержавшись от ответа прямым ударом на ложный выпад коннетабля. — Нельзя же помешать победителю трубить победу!
— Государь, — ответил Монморанси, выпрямившись, как петух на шпорах, — есть поражения столь же славные, как и победы!
— Да, но согласитесь, — сказал король, — что пользы от них меньше.
— Меньше пользы… меньше пользы, — проворчал коннетабль, — конечно, меньше. Но ведь война — такая игра, где и самый умелый может проиграть! Король, ваш отец, кое-что об этом знал.
Генрих слегка покраснел.
— И если город Сен-Кантен и сдался, — продолжал коннетабль, — то кажется мне…
— Ну, во-первых, — резко прервал его король, — Сен-Кантен не сдался; Сен-Кантен был взят штурмом, и взят, вы сами знаете, после героической защиты. Город Сен-Кантен спас Францию, которую…
Генрих помедлил.
— Кончайте же: которую погубила Сен-Лоранская битва, ведь так? Вы это хотели сказать?.. Вот так — убиваешься, надрываешься, сносишь такое на службе королю, а король тебе за это в благодарность говорит столь приятные слова!
— Нет, дорогой коннетабль, — запротестовал Генрих, которого Диана одним взглядом заставила раскаяться в сказанном, — я вовсе не это хотел сказать, напротив… я только сказал, что Сен-Кантен превосходно защищался.
— Да, да, вот за это ваше величество и обошлись так хорошо с его защитником!
— С Колиньи? Что я еще мог для него сделать, дорогой коннетабль, кроме как заплатить за него выкуп вместе с вашим?
— Не будем об этом говорить, государь! Как будто дело в выкупе Колиньи! Дело в том, что Дандело в тюрьме.
— Ах, простите, дорогой коннетабль, — воскликнул король, — но господин Дандело — еретик!
— Как будто все мы не еретики немножко! А вы что, рассчитываете попасть прямо в рай, государь?
— Почему бы и нет?!
— Да оставьте! Вы туда попадете так же, как старый маршал Строцци, умерший вероотступником. Спросите-ка у вашего друга господина де Вьейвиля, что тот сказал, испуская дух?
— Так что же он сказал?
— Он сказал: «Я отрекаюсь от Бога! Бал окончен!» И когда господин де Гиз ему ответил: «Берегитесь, маршал! Вы сегодня же предстанете перед лицом Господа, от которого отрекаетесь!», — «Прекрасно, — возразил маршал, прищелкнув большим пальцем, — я сегодня буду там, куда пошли все, кто умер в течение шести тысяч лет!» Ну, и почему же вы не прикажете вырыть его тело из могилы и сжечь на Гревской площади? Только потому, что он умер за вас, а другие были только ранены?
