— Я же говорю: у нас спокойно. Хороший у тебя мотор.
— Ну, что, пап, тогда я поехал?
— А шахматишки?
— Потом как-нибудь, обязательно возьму реванш. А ты? Со мной, или остаешься?
— Остаюсь, посплю немного. Меня сегодня в конторе не ждут, а я притомился. Может быть, ближе к вечеру, часам к восьми, нагряну: Яблонский должен мне доложить кое о чем, а пока — посплю.
— Ладно, счастливо оставаться. Созвонимся.
— Шонне и детишкам от меня привет.
— Обязательно! Закроешь?
— Прихлопни за собой, замок английский, сам защелкнется.
Нет, все-таки мой старый добрый «вольво» честно мне послужил и немного жаль с ним будет расставаться. А не попрощаться ли нам с ним по-мужски, достойно? С тех пор, как защитную дамбу залива построили, вокруг Бабилона сомкнулось, наконец, мощная кольцевая автострада. Качество покрытия — не хуже чем в Штатах, об этом лично господин Президент наш, Леон Кутон, позаботился, чье имя, кстати говоря, и носит знаменитая кольцевая. Я иногда люблю по ней гонять, не соревнуюсь ни с кем, а так, для себя, настроение выправить, напряжение сбросить. Ограничений в скорости — практически никаких, хоть двести выжимай! Мой «скандинав» до двухсот не дотягивает, а сто семьдесят пять — лично спидометр видел, перед самым носом. Никаких тебе светофоров, никаких пешеходных «зебр», знай топи! Уверен, что господа немцы из баварских земель и по скорости всем носы поутирают. Решено, покупаю! А пока — время до вечера еще есть, много времени, вырулю на окружность, разомну колеса в последний раз! Музыку в салон! Педаль вниз! Поехали!
Пару кругов сделаю — и до дому.
И вот мчусь я по автостраде, с умеренным воем ветра за бортом, улыбаюсь вполсилы, подпеваю… Лет пятнадцать тому назад Роллинги записали симпатичнейший альбом, из моих любимых, я его и поставил… «Отложу на потом», «Черный лимузин», «Небеса»… И, наконец, та вещь, которая… которую… Нравится она мне, да, нравится, пожалуй, больше всех остальных, раньше и позже ими написанных: «В ожидании друга»… Какая роскошная музыка! Впрочем, и слова неплохи. «Ничего не хочу сейчас, ни бухать, ни трахаться, ни каяться. Я просто жду друга. Да, друга, которому можно выкричаться в жилетку, который не подведет…»
И клип у меня этот есть, на кассету записан. «Я просто жду друга…» Там сначала один Джаггер с какими-то неграми сидит на крылечке, потом подваливает к нему Ричардс, и они идут вдвоем по улице, в какой-то кабачок, где их у стойки уже ждет Ронни Вуд, а на соседних табуретах смеются Билл Уаймен и Чарли Уоттс… А у Чарли-то — плешка видна, некрупная, с коровий глаз размером… Потом они все вместе надевают музыкальную сбрую и, с понтом дела, начинают зарабатывать на жизнь, играя для местных забулдыг…
У Роллингов до черта отличных песен, которые никогда не надоедают мне, отчего же именно это — моя самая любимая? Не знаю, раньше не задумывался никогда… В самой жизни причина? Нет, жизнь у меня далеко не пуста: есть в ней работа, деньги, молодость, здоровье, любимая жена, обожаемые дети… Рисование, в конце концов… Отец вдруг прорезался… А вот друзей… Друзей никогда не было. Может, в этом все дело?
Глава восьмая,
в которой главный герой старается быть скромным, ибо сказано: апломб — это уверенность, лишенная ума и сомнений
Представьте себе картину маслом на холсте: «Пень-муравейник». В раме она висит, или без рамы, не имеет значения. И вот я в музее, хожу по залам, остановился, смотрю на… Стоп, если в музее, тогда точно рама у картины есть. А я в музее. Смотрю на картину и осознанно получаю эстетическое удовольствие.
Рама из дорогих, сама по себе — позолоченная материальная ценность, отлично загрунтован холст, краски — очень хороши, и сочетаются великолепно. А мазок! Только взгляните, как мастер кладет мазок! Я вижу ход его мысли, я понимаю идею этого мазка, я вместе с ним переживаю его эмоции, и в то же время, я восхищен его гением просто как зритель! На картине изображен полдень или около того, на картине день, жаркий день. Я ощущаю этот зной, я вдыхаю чуть кисловатый запах, идущий от молодого, не крупного пока муравейника; если тихонько постучать, поцарапать ногтем по высохшему краю высокого пня, ставшего основой муравьиного города, он глухо отзовется мне, и я едва успею отдернуть пальцы от челюстей бесстрашных маленьких защитников своего лесного удела… Смотрительница в зале приводит меня в чувство, пригрозив полицией и судом за предполагаемый вандализм: полотно вовсе не нуждается в том, чтобы каждый посетитель ковырял его пальцем…
А что это за муравьи? Какой марки?.. Э-э…то есть… какого вида? Не знаю. Вроде бы с рыжинкой, подробнее не рассмотреть. Да и зачем мне знать — «формика руфа» они, или еще какие разновидности? Картина — не фотография, не иллюстрация к учебнику по биологии.
Да. Но что значит — не фотография? Я долго, часто и кому ни попадя задавал вопрос о разнице между художественным фото и живописью — почти бесполезно, практически безответно. А те ответы, что нашлись, напичканные скудоумной болтовней о душе и вдохновении, меня не устроили. Разве что мой старый школьный учитель рисования высказал в телефонном разговоре пару дельных (в моей системе ценностей) соображений на этот счет. Смысл их в том, что художник для своей картины берет из натуры не все наличествующие в миру детали, ибо количество их почти бесконечно, а только те, из которых он конструирует замысел, ваяет произведение искусства. Скажем, два художника вместе забрались вглубь старого парка и рисуют заброшенную часовню… Пишут с натуры, маслом на холсте, бок о бок. Оба сугубые реалисты. Но если сравнить результаты их работ, пусть даже одномоментных этюдов, а не картин, дописываемых месяцами, где первоначальный замысел может измениться до неузнаваемости под толстым слоем дополнительных идей и соображений, разница будет чрезвычайна велика: живописцы-художники видят одно и то же, а к себе на холст берут разное, каждый свое, в зависимости от наблюдательности, фантазии, таланта, и потребности. В то время как фотограф-художник, если он не бесстыжий ретушер, вынужден работать со всеми деталями натуры, с жемчугом и мусором, и при помощи своего таланта, своего знания, а также с использованием многочисленных технических и природных приспособлений, способен лишь выбирать место и момент, акцентировать внимание на важнейших, с его точки творения, деталях и, по возможности, убирать в малозначащий фон остальное. Понятно, нет? Дождется белой ночи и снимет силуэт часовни на фоне робкого пред утра, потому что ему нужен силуэт без подробностей декора и игра неярких красок бабилонских рассветов. А уж какие краски ему достанутся — он может лишь надеяться и догадываться об этом, в отличие от художника, вольного придумывать, выбирать и самому решать. Гениальный живописец способен взять к себе в картину предельный минимум деталей, сохранив при этом замысел, а может и почти с фотографической точностью вобрать в нее максимум натуры, где каждый элемент ее будет логичен и необходим, в то время как гениальный фотограф-художник способен подстеречь такие моменты и ракурсы, когда на его картине будет запечатлен только замысел, только его идея, без единой посторонней «соринки». Букет ли это, бег лошади, рассвет за старой часовней — фотография никогда не угонится за живописью, живопись никогда не превзойдет фотографию, ибо они у человечества — разные органы чувств, разные способы тешить его любопытство и праздность. Я для себя так понял: художник — тигр, выбирающий саму добычу и способ ее добычи, фотограф — крокодил, ее подстерегающий. Разумеется, полная истина гораздо богаче и шире любого эффектного сравнения, но ведь и сравнение — не истина вовсе, а живописное произведение искусства, где вместо красок и холста — слова и бумага.
Если художник, в ответ на вопрос «почему так?» — отвечает: «я так вижу», то он в лучшем случае искренний глупец, что отнюдь не помеха обычной талантливой живописи, либо расчетливый шарлатан от искусства. У гения же всегда и обязательно талант облагорожен пониманием, осознанием того, что он творит и почему именно так он это делает. Одному гению достаточно того, что «просто он так хочет и без равноправия в хроматическом звукоряде не может», другой решил сделать автомобиль принадлежностью домашнего обихода в каждой семье, третий одержим идеей осчастливить человечество автоматической винтовкою, похожей на вечный двигатель… В этом смысле Пикассо и Дали, будучи потенциальными гениями по заложенным в каждом из них уровню таланта и невероятной трудоспособности, суть отъявленные аферисты-синтетики, трудоголики халявного фронта: себе, мысленно, они честно отвечали: «да потому что мне так взбрендилось!», а доверчивой кошелечной публике совсем иное, сакраментальное: «я так вижу!». Коммерчески они рассчитали верно, зато и подделать их гораздо проще, нежели Микеланджело. Почему? Потому что каждый из них строил себе мир, лично определяя в нем глубину и масштаб неба и преисподней. Вы никогда не пробовали подражать внешности популярного современника? А работам нобелевского лауреата по физике? Чувствуете разницу?
