П: О двух выстрелах, убивших Столыпина, Вы сказали, что для русской истории они нисколько не были новы, но так много обещали для всего XX века. Можно ли считать, что это были первые пули в саму царскую династию?
С: Да, я недаром назвал их первыми из екатеринбургских. Это был выстрел - в Россию. Во всю нашу судьбу" (IX, стр. II. Выд. Д. Ш.).
В последних словах Солженицына заключено некоторое противоречие с материалом его романа: по Солженицыну же, в канун убийства Столыпина царская чета предрешила его отставку. Это было самоубийственное для династии решение, и тут бы самое место его припомнить. Но Пивo об этом почему-то молчит, как не вспоминает об этом и сам Солженицын, и ограничивается более общим замечанием:
"П: Но Вы сурово относитесь к облику Николая Второго. Вы его изображаете слабым, несмелым, неблагодарным к Столыпину.
С: Одно могу уверенно сказать, что я не сочиняю его портрет, а очищаю от всевозможных искажений то, что было. Бывший император - довольно необычный был для меня персонаж. Я людей такого психологического склада еще не изображал. Я был вынужден проследить почти всю его жизнь, я сделал это исключительно бережно, ни одного резкого штриха, ни одного от меня резкого упрека, нельзя сравнить этот портрет с тем, как его изображала вся радикальная общественность России, которая поносила его последними словами. Я от этого всего его очистил, дал таким, каким он был, дал течение его жизни. Он был человек высоких духовных качеств, исключительно чистый человек. И он был последовательный христианин. Но - да, он не мог держать штурвал России в такие бурные времена, когда швыряет корабль.
П: Но, все же, Александр Исаевич, царь даже не спускается к Столыпину, когда тот ранен. Не идет к его изголовью, когда он умирает. Значит, все-таки, - не человек с великим сердцем.
С: Нет, не так. Он не потому не идет, что у него не доброе сердце. У него нет силы сломать огромное народное торжество, в котором участвуют сотни тысяч людей. Существует распорядок - и он как-то считает невозможным не поехать в Чернигов, не поехать в Овруч, - а как же те сотни тысяч людей, они останутся без посещения царя? Он приходит к умирающему один раз, но как раз Столыпин без сознания. А в другой раз он не приходит, потому что по распорядку не получается. Нет, не так дело просто, что царь бессердечен. Но, конечно, он не понимает всего значения совершающегося, он не понимает, чтo мы теряем в этот момент в Столыпине" (IX, стр. II).
Солженицын очень мягко, даже любовно относится к Николаю II, действительно очищая его образ от потоков лжи, обрушенной на него советской и, в значительной степени, мировой исторической традицией. Но тем беспощадней оказывается его приговор: царь не был способен управлять Россией. По Солженицыну, его особым свойством была способность выбирать неподходящих помощников и отказываться от услуг наиболее достойных людей. Царская чета предпочитала сотрудников, с которыми чувствовала себя психологически комфортно, покойно и беззаботно, и отталкивалась инстинктивно от сильных и деятельных натур, активных и побуждающих к активности, к ответственности, посылающих тревожащие импульсы. Хотел того Солженицын или нет, но в романе отчетливо показано, что гибель Столыпина, кроме сострадания и сожаления, вызывает у царской четы, может быть не полностью внятное ей самой чувство облегчения: уже не надо решать его судьбу, и решать, неприятно для себя и для него, а такое решение однозначно предопределено. Пивo прав: солженицынский, как, по-видимому, и исторический, Николай II - "не человек с великим сердцем". Его доброта ближе к слабохарактерности, чем к великодушию (исключение - самозабвенная любовь к семье). Может быть, величие сердца придет с нарастанием трагизма в его судьбе; в "Марте Семнадцатого" есть некоторые признаки вероятности этой эволюции. Несомненно, царь не понимал, что терял в Столыпине, - не понимал не только в час кончины его, но и тогда, когда, в полном душевном согласии с женой, готовился отправить его в отставку.
Но Богров ничего не знал о завтрашнем дне Столыпина. Для него убийство Столыпина - выстрел в сердце режима - без слишком опасного для еврейского населения России убийства царя евреем. Последним соображением исчерпывается национальная мотивация в поступке Богрова. Может быть, еще то, что Столыпина считает он больше других (он сильнее других) ответственным за дискриминацию евреев, не зная, что именно Столыпин отстаивал перед царем смягчение этой дискриминации. Но последнее не остановило бы Богрова: по Солженицыну, опирающемуся на множество документов, в том числе на записки брата Богрова (в них имеются выдержки из дневников будущего убийцы), разрушительно-революционерская мотивация поступка Богрова сильнее национальной. Может быть, в какой-то степени эта революционно-террористическая мотивация переплетается с комплексом Герострата - с жаждой прославиться в веках уничтожением при неспособности прославиться созиданием.
Я здесь не исследую "'Красное колесо", но не могу не привести одного отрывка из "Августа Четырнадцатого", относящегося к отрочеству и юности Богрова (в быту - Дмитрия, по официальным документам - Мордко, каковое имя Солженицын и упоминает). Вот этот отрывок:
"Как и все гимназисты того времени, он жадно вживался в либеральные и революционные учения. Постоянное сочувствие к революции и ненависть к реакции густились в нем, как и во всей русской учащейся молодежи. Гимназистом 5-го класса Богров уже посещает кружки самообразования, читает литературу и агитирует сам - булочников, каретников. Он очень рано определяет свое презрение к нерешительным социал-демократам, сочувствует эксам и террористическим актам. Переменяясь, он отдает свои симпатии то эсерам, то максималистам, то анархистам. В споре с отцом, предпочитающим эволюционное развитие, мальчик до слез отчаяния отстаивает путь не только революционного изменения строя, но полного уничтожения основ государственного порядка. При одной из поездок с родителями на европейский курорт юный Богров на границе обыскан полицией - и так родителям явлен вокруг сыновьей головы почетный ореол неблагонадежности" (А. Солженицын, Собрание сочинений, т. XII, 1983. Вермонт-Париж. Стр. 114-115. Курсив Солженицына.).
Я прошу читателя обратить внимание на следующие слова: "как и все гимназисты того времени"; "как и во всей русской учащейся молодежи"; "мальчик до слез отчаяния отстаивает путь ... полного уничтожения государственного порядка". Множество критиков и ругателей Солженицына твердят, что антитеза "Столыпин - Богров" - символ роковой для России антитезы "Россия - еврейство". Это же противопоставление ("Столыпин мировое еврейство") сочувственно усматривают в "Августе Четырнадцатого" читатели-антисемиты. В действительности же еврейство Богрова дополнительное обстоятельство, характерное для Юга и Юго-Запада России, где среди революционеров было много евреев. Там, где Солженицын говорит о Москве и Петербурге, среди революционеров, террористов и лиц, им сочувствующих, преобладают русские. В целом же речь идет о типических настроениях "всех гимназистов того времени", "всей русской учащейся молодежи", о настроениях, искренних "до слез отчаяния", но от этой искренности не менее роковых для России. У Солженицына речь идет об антитезе "созидание - разрушение", "эволюция - взрыв", который обломками перегородит дорогу дальнейшего мирного поступательного развития и создаст новое историческое явление - страшную зону тотала. В интервью Б. Пивo подчеркнута Солженицыным идеологическая предопределенность "русского революционного террора", а не борьба еврейства России за свое равноправие. И в романе, и в разговоре с Б. Пивo выделена типичность акции Богрова для практики террористов не только России начала XX века, но и современного мира. Это подчеркивает и Б. Пивo:
"П: Ваше описание терроризма делает "Август Четырнадцатого" очень актуальным для современного читателя. Вы посвящаете много страниц убийце Столыпина Богрову. Мне Богров кажется очень похожим на сегодняшних террористов, в частности тем, что он подвержен экзальтации и что им манипулируют.
С: Да, одна из причин актуальности "Августа", 2-го тома, - в том, что это история русского революционного террора. Не только Богров... я, если помните, там даю сперва целую вереницу террористов, и так как невозможно охватить всех террористов России, то я беру только террористок-женщин. И то уже получается страшная картина.
П: Да, у Вас целая глава о женщинах. Но я хочу выделить одну, она потрясающая. Это Евлалия Рогозинникова. Она запрятала 13 фунтов динамита себе в лифчик, чтобы броситься и взорвать собой крупных персон. Это мне напоминает не только японских камикадзе во время войны, но и нынешних террористов на Ближнем Востоке, которые за рулем грузовика с динамитом жертвуют при взрыве и своей собственной жизнью.
С: Вот мы здесь и видим, насколько революционный террор в России имел все характерные черты сегодняшнего террора. В некотором отношении Россия прошла современный путь мира раньше на несколько десятилетий, даже на полвека. Да, дело не в одном Богрове, я хотел этой галереей террористок показать всю силу террора, его движущие идеи, его приемы, методы... И я думаю, что на этих женщинах показал. Они все были частью своей организации, их всех направляла подпольная организация и посылала на эту смерть, но сначала на убийство. А Богров - совсем особенное явление. Всех остальных террористов направляла организованная сила: иди и убей! и неважно, что будет с тобой. А Богров - его никто не направляет. Его направляет, страшное дело, общественное мнение. Вокруг него существует как бы поле, идеологическое поле. И в этом идеологическом поле - государственный строй России считается достойным уничтожения. Столыпин считается ненавистной фигурой - за то, что он Россию оздоровляет и тем спасает. Никто не говорит Богрову: пойди убей! Он не связан практически ни с каким подпольем. Ему 24 года, и он в 24 года решает, что он, пожалуй, убьет Столыпина и повернет направление России. Это более сложный, структурно более тонкий способ манипуляции - не простого подполья, а идеологического поля, общего направления. Но это еще страшнее, потому что, как видите, само идеологическое настроение общества может создать террор" (IX, стр. II-III).
